предыдущая глава оглавлениe следующая глава
Целостность пастырского сознания
Часть 2
Епископа-грека, высокообразованного Никифора Феотоки Потемкин пригласил к столу. Тот, увидев в постный день, что трапеза торжественная — скоромная, отказался ее благословить; видя же гнев хозяина, поклонился и вышел.
Митр. Филарету (Киевскому) доложил келейник, что посетители жалуются на бедняков, заполняющих его приемную, жалуются на плохой воздух. "Ах, они неразумные! — ответил святитель. — Да эти самые, от которых они видят нечистоту и слышат неприятный запах, почище всех нас, и от них-то благоухает благодатью Христовой. Если в их числе из большего множества и не все они одинаковы, зато несомненно в лице их Сам Господь Христос. А в прочих то приходящих посетителях-гостях есть ли то?" Владыка не только согласился на принятие каких-либо мер против наплыва бедняков, а увидел в этой жалобе напоминание ему о том, чтобы лучше обставить самих этих ожидающих бедняков и распорядиться поставить печку, чтобы они могли хотя бы отогреться.
Эти примеры не рисуют правил, согласно которым всегда надо так именно поступать. Но духовная окраска общительности пастырской здесь дана правильная. Так определяется и общительность с высшими: избегать сильных мира сего нет оснований; и дозволительно даже пользоваться "связями", но нельзя искать их, и нельзя искательствовать, нельзя ронять высокого звания священника. Равно и в отношении к падшим, к грешным. Тут в особенности, как бы на лезвии ножа ходит пастырь! Принцип общий поведения необыкновенно ярко однажды выразил митр. Платон (Левшин): "Милосердие с нарушением правды есть слабость и обида". О сочетании кротости к людям с непримиримостью к злу хорошо говорил отец Иоанн Кронштадтский: "в побеждении зла добром должны быть особенно искусны священники Господни. Со священника, если он не научился кротости, смирению и незлобию и не научился побеждать благим злое, взыщется строже, чем с мирянина: ибо священник вознесен до небес Божьими тайнами и получил великие силы к благочестию". Но тут же: "Священники не должны быть мягкими до потворства грехам и страстям там, где дело касается искоренения страстей и дурных привычек — они должны действовать смело и настойчиво, не боясь злобы других и совершенно презирая ее, хотя и в этом случае действия их должны носить характер кротости и любви и искреннего желания исправить ближнего".
Эти все общие начала сохраняют полную свою силу и в современных условиях, но есть и существенное изменение перспективы. В чем основная разница с прошлым? Пусть раньше общество нарушало устав Церкви, — таковой продолжал существовать, как принятая норма бесспорная в своей общности. Пусть отдельные люди делали это намеренно, беря на душу грех ума: как явление массовое, общественное, то был грех воли; если нарушали пост, то было нарушение нормы; если не ходили к исповеди, то было нарушение нормы и т.д. Часто общество являло пример "двоеверия": церковность (относительная, конечно!) уживалась с умоначертанием совсем нецерковным. И это бывало даже при наличии "гражданской совести", вытесняющей духовную. Вспомним знаменитое письмо Белинского Гоголю: оно было выражением сознания широких кругов. "Вся лучшая молодежь с Белинским", писал отцу И.С. Аксаков. Он вынес из знакомства с "нутром России" чувство почти безнадежности — и встретил полное сочувствие у отца! И все же: церковный устав оставался нормой даже и в общественном сознании! Теперь не то: радикальная смена. Нормой является никак не церковный устав, а что-то совсем иное.
Пусть ушло прошлое то блаженное время, когда целостность пастырского сознания находилась в полной гармонии с целостностью сознания всего церковного народа, все же долгое оставался в силе фон жизни, не выветрившейся в своей убежденной церковности. Но делало свое дело вольнодумство, проникая и в самую церковную среду. Тем самым делалась целостность церковного сознания чем-то, требующим самой тщательной охраны.
Патетически взывал к ревности о Истине еп. Игнатий Брянчанинов. Предостерегал он против увлечения "ученостью". "Вы спрашиваете, какое мое мнение о науках человеческих? — Люди после падения начали возделывать землю, начали нуждаться в одежде и других многочисленных потребностях, которыми сопровождается наше земное странничество, словом сказать, они начали нуждаться в вещественном развитии, стремление к которому — отличительная черта нашего века. Науки плод нашего падения, произведение поврежденного нашего разума. Ученость приобретение и хранение впечатлений и познаний, накопленных человеками за время жизни падшего мира. Ученость светильник ветхого человека, светильник, которым "мрак тьмы во веки блюдется". Искупитель возвратил человекам тот светильник, который им дарован был при создании Создателем, которого лишились они при грехопадении своем. Этот Светильник — Дух Святой. Ученость не есть собственно мудрость, а только мнение мудрости... Мудрость этого мира прямо противоположна мудрости духовной, божественной. Нельзя быть последователем той и другой вместе: одной непременно должно отречься. Падший человек — "ложь", и из умствований его составился "лжеименный разум", то есть образ мыслей, собрание понятий и познаний ложных, имеющих только наружность разума, а в сущности своей шатание, бред, беснование ума, пораженного смертной язвой греха и падения. Этот недуг особенно в полноте открывается в науках философских". Отсюда и дальнейший призыв еп. Игнатия: "Учение святых Отцов Церкви Восточной верно: оно — учение Святого Духа. Умоляю вас: держитесь этого учения, оно будет руководить вас к блаженной вечности... не устремляйте взоров ваших к другим светильникам, светящим на различных путях. Один путь святой истины ведет к спасению, прочие все ведут в погибель. Многие трудятся, многие страдают, многие подвизаются, но увенчаны будут только "подвизающиеся законно". Истинный, законный подвиг в Христе Иисусе и Святом Духе, в ограде святой Восточной Церкви".
Но если даже принципиально так утвердился человек, он этим еще не определил круга своих учителей: и Святых Отцов надо читать с разбором! "Христианин, живущий посреди мира, должен читать сочинения великих святителей, учающий добродетелям христианским, идущим для тех, которые проводят жизнь среди занятий вещественных. Другое чтение для иноков общежительных. И еще другое чтение для безмолвников и отшельников. Изучение добродетелей, несоответствующих образу жизни, производит мечтательность, приводит человека в ложное состояние. Упражнение в добродетелях, не соответствующих образу жизни, делает жизнь бесплодной... Не думайте, что возвышенный подвиг, для которого еще не созрела душа ваша, поможет вам! Нет! Он больше расстроит вас: вы должны будете оставить его, а в душе вашей явится уныние, безнадежное, омрачение, ожесточение". Эти соображения существенны не только для тех, кого должен учить пастырь, но и для него самого. Он спрашивает на исповеди: — "Не был еретик и отступник, не держался ли еси с ними, их капища посещая, поучения слушая, или книги их прочитывая?" "А ныне, — замечает еп. Игнатий, — этот грех уж не ставят в грех". Тем паче для самого пастыря требуется рассудительность, просветленная Светом Христовым, для выбора тех источников, из которых он будет черпать мудрость свою и укреплять свою ревность по вере.
Надо ли говорить о том, в какой мере эта задача стала трудней в наше время по сравнению с эпохой еп. Игнатия! Великий подвиг совершит тот пастырь, который сумеет удержать себя на стезях церковной Истины, не уклонившись ни на какую лживую стезю.
Особые трудности стоят перед пастырем и в отношении той среды, к которой он обращается с учительным словом. Тут мы может опереться на свидетельство знаменитого церковного витии, несколько более близкого к нашему времени, архиеп. Никанора. Вот как говорил он однажды, сравнивая современного ему проповедника с апостолом Павлом перед ареопагом:
"Лучше ли, хуже ли положение христианского церковного учителя в нынешнее время? Чем оно похоже на положение апостола Павла, чем отлично? Не приходится ли и современному проповеднику бороться бесплодно с влиянием иудеев — чтущих Бога, которые, однако же, не принимали положительных обязательств религии, т.е. были иудеистами своего времени? Не приходится ли бесплодно терять слова и перед эпикурейцами-материалистами или атеистами нашего времени, пессимистами; философами, разными учеными, которые с высоты своего ученого величия и новейших ученых открытий глядят на якобы отживающую старость христианского благовестия, исключая его в душе, как ненужное и с наукой не согласное? Не слушают ли проповедника некоторое время только, как новость невиданную и неслыханную, по крайне мере для них, как суеслова, который проповедует чуждые для них божества и чтилища, который влагает нечто странное в уши их? Не приходится ли ему иногда терять слова, даже высокие слова, и перед ареопагами учености и образования, доказывая бытие Бога высочайшего, близость к людям Божия промысла, гибельность и нелепость и старых и нововоздвигаемых идолов, божественное посольство Иисуса Христа, истинность и непреложность чудес, действительность их, как в древние, так и в новейшие времена, действительность их в эти самые дни, здесь у нас... Не издеваются ли и ныне, примерно в Западной Европе над учителями слова Божия, иногда и явно, а почаще тайно? Не томятся ли речами учителя веры, да почти постоянно? Не готовы ли сказать ему всякий раз: довольно, об этом послушаем в другой раз"... Проповедник зовет не смущаться этим: "Найдет и ныне он своих Дионисия и Дамарь и других с ними, которые примут в свои сердца слово Божие и пронесут его во все концы". Но тут переходит он к уяснению отличия эпох! "Можно ли и ныне ждать такой победы слова Божия над суемудрием, какую одержало Христово Слово в первые века? Чем в этом отношении отличается положение современных учителей слова Божия, не касаясь их сравнительных достоинств, от положения ап. Павла и современных ему благовестников? Тогда поток евангельской проповеди разливался в мире, быстро разрастаясь вширь и вглубь, ныне же он совершает свое предоставленное иное течение в сердцах и ушах известной части человечества далеко медленнее, суживаясь и сокращаясь разносторонне, боюсь сказать, мельчая в ушах и сердцах. Тогда Святой Павел мог питать твердую веру, что там, в этом ареопаге, где стоял он странником и пришельцем, там будет стоять основываемая им церковь Христова, мог питать твердую надежду, что вера победит мир. Ныне же проповедник Евангелия не без сомнительного смущения вглядывается в знамения развития духа человеческого и, сопоставляя их с пророчествами Христа и апостолов о последних днях, невольно задумывается, не настают ли признаки если и не последних времен, то все же некоторого склонения мира к последним временам..."
Здесь архиеп. Никанор очень чутко определял, еще совсем в другую эпоху, существенную разницу между средой, впервые воспринимающей Благовестие Христово, и той, которая отошла от Христовой Истины, ей изменив. Одно дело придти к Христу от изначального неведения. Другое дело возвратиться к полноте Христовой Истины, привычно утвердившись уже на ущербленной Истине. Но совсем особый характер имеет среда, которая не только отвратилась от полноты Христовой Истины, но уже обратилась против Христа, которая отвергла Его! — будь это даже без нарочитого воинствования против Него, а тем более, в форме более или менее страстного богоборчества. Тут для успешности слова, Истиной Христовой осоленного, нужно уже истинное чудо преображения всего душевного состава человека до такого падения дошедшего. Этой проблематики не мог еще ощущать при всей своей проницательности архиеп. Никанор — она есть порождение наших дней. Погруженность пастыря в атмосферу такой отчужденности от Церкви или даже воинствования против нее двояко может действовать на него. Это может только побудить его сосредоточиться, подтянуться, укрепиться в исходной целостности своего сознания. Но это может и врываться в сознание пастыря, как соблазн. Тонким этот соблазн является, поскольку в образе привлекательных учений встает он перед пастырем, облекаясь, в частности, форму оживления, реформирования, улучшения, обновления церковной жизни, как бы изнутри идущих. Может быть этот соблазн и грубым, и это в двух формах: подкупа и террора. Корысть и страх — вот две душевные настроенности, которые действуют разрушительно на пастырское сознание — и это в самых различных формах, иногда прельстительно затуманенных. Не будем говорить об условиях, в которых протекает жизнь пастыря под советским гнетом. Будем говорить об условиях, в которые поставлен священник за рубежом своего отечества, свободу свою купивший ценою эмиграции. Какими принципами должна руководствоваться пастырская совесть в той пастырской общительности, которая, естественно, не может, в условиях погружения в чужую жизнь, ограничиваться кругом своей паствы, а необходимо, и через нее и непосредственно, распространяется и на среду инославную?