предыдущая глава оглавлениe следующая глава
Целостность пастырского сознания
Часть 1
Мы говорили о центральности положения пастыря в церковной среде. Но эта центральность, чтобы быть оправданной, предлагает целостность пастырского сознания и требует ее от него. Нет отдельных сторон деятельности пастырской в их разобщенности. Их можно и должно различать, поскольку мы вдумываемся в служение пастырское, его истолковываем, систематически с ним знакомимся. Но в своей природе сознание пастырское должно быть едино, поглощая все стороны жизни пастыря. Не может пастырь, как, скажем, артист, ученый и всякий другой профессионал, переключаться с одной установки своего сознания на другую, даже в составе своего профессионального делания. Что составляет существо пастырства? Душепопечение. Оно проникает душу пастыря до самого ее дна. В плане душепопечения можно различать в деятельности пастырской две стихии, два элемента, два начала, взаимно переплетающихся, но различных. Это — молитва и учение.
Молитва пастырская, в своих вершинах, обнимает явления, не поддающиеся человеческому разумению: тайнодействия, в которых священник в особо повышенной мере является раздаятелем Божественной благодати. Но самые эти Таинства неотменно являются чем-то общим; некое конкретное "мы" объемлет священника и им объемлется, и входит это "мы" в полноту блаженной Вечности, причастием которой является в своей основе священство. Таинства являются предельным сосредоточением силы благодати, в священстве заключенной — не поддаваясь ни уразумению человеческим разумом, ни истолкованию человеческим языком. Это предмет того ведения, которое является уже даром Небес людям в высочайшей степени духовным. Но в том, как Таинства изливают на нас свою благодать, выражается лишь в предельно сильной степени все то же душепопечение священническое, каковое выражается и в молитве и в учении. Целостность сознания пастырского тут сохраняется в полной мере.
Вот под углом зрения этой целостности пастырского сознания и подумаем и об учительной работе пастыря, и об его молитве. О таинствах не дерзнем говорить.
В каких формах должно протекать пастырское учение? В любых. Вся жизнь пастыря должна быть учением, и каждый повод должен быть им использован. Можно, тем не менее, обособить два как бы специальных образа учительства пастырского, нарочито всякому пастырю свойственных. Это — проповедь и законоучительство. Оба этих вида учения имеют значение первоосновное. Учить с амвона и учить с классной кафедры — без этих двух форм учения трудно представить себе пастыря, отвечающего своему званию. У пастыря могут оказаться особые дарования к тому или другому из этих видов учительства, может обнаружиться даже особое призвание, более или менее ярко выраженное. Слава Богу, если это так. Но беда, если сознание своей профессиональной годности проникает в сознание пастыря в такой мере, что он готов уже счесть себя по преимуществу проповедником или по преимуществу педагогом. Такой пастырь погрешил бы перед своей пастырской совестью, если бы он с профессиональным жаром стал отдаваться своему призванию, как основному делу своей жизни. И проповедничество, и школьное учительство являются лишь отдельными, пусть и очень существенными моментами целостной пастырской деятельности. Пастырь истинный никакую из сторон своей деятельности не смеет считать своей нарочитой профессией, своим особым призванием, своим специальным талантом; пастырь только тогда есть истинный пастырь, когда он при всех обстоятельствах и во всех отношениях не только в своей специфически пастырской деятельности, но и во всей жизни, ощущает себя пастырем, прежде всего пастырем и только пастырем.
Отсюда вытекает, в какой мере облик и поведение священника должны быть исполнены ответственности звания его — всегда и при всех условиях: нахождение его в составе мира, будь то даже родная семья, никогда не может быть лишено особой краски, вытекающей из пастырского звания. Это не упраздняет скромности и смиренности: беда, если пастырь проникнут сознанием своей личной годности, своего личного обаяния, своего личного авторитета. Еще хуже, если он подчиняется обожанию, вызываемому его особой, в чем уже может быть настоящая прелесть. Хорошо об этом говорит еп. Игнатий Брянчанинов, напоминающий наставникам, что они должны следовать благому примеру Иоанна Крестителя, ощущавшего себя готовящим Жениха, уступающим Ему полную славу, а себе готовящим дальнейшее умаление. "Охранитесь от пристрастия к наставнику. Многие не остереглись и впали вместе с наставниками своими в сеть диаволю... Пристрастие делает любимого человека кумиром: от приносимых этому кумиру жертв с гневом отвращается Бог. И теряется напрасно жизнь, погибают добрые дела, как благовонное курение, разносимое сильным ветром или заглушаемое вонью смрадной. И ты, наставник, охранись от начинания греховного! Не замени для души, к тебе прибегшей, собою Бога. Последуй примеру святого Предтечи: единственно ищи того, чтобы возвеличиться Христом в учениках твоих. Когда Он возвеличится, ты умалишься: увидев себя умалившимся по причине возросшего Христа, исполнись радости".
Только на фоне и в составе целостного пастырского служения могут быть выделены отдельные формы его, никак не обособляющиеся в своей самоценности от общего пастырского долга.
Хорошо говорил об этом знаменитый архиепископ Никон в своих дневниках (1913 г.), воспоминая родственного ему священника старого закала и сопоставляя с ним молодых: "Встречаются ревностные проповедники, школьные деятели, борцы с пьянством — и за то, конечно, слава Богу, — но слишком мало таких, в коих самооценка была бы совершенно убита сознанием, что сами-то они — круглый нуль, ничто, что если что и творится доброе через них, так ведь это отнюдь не они делают, а Бог через них: Бог и средства посылает, и случай дает, и силы, и время — все от Бога, и слава Ему — милосердому. В душе таких старцев живет страх: как бы не приписать себе чего-нибудь в деле Божием, как бы не лишиться за это Божия благословения и помощи в будущем. Это — страх Божий, начало, основа духовной мудрости, духовного рассуждения... Нельзя быть добрым пастырем, если не воспитаешь в себе, в чувстве своего сердца, этого мистического настроения, этого живого ощущения водительства Божия в пастырском служении. Не свое дело делаем, а Христово: мы Его послушники, Его работники и даже более — соработники. И дело Его — великое: воспитывать чад Царствия Божия, будущих граждан Иерусалима Небесного. " Этому кто доволен?" — восклицал некогда избранный сосуд благодати — апостол Павел. А он имел "ум Христов", он дерзал говорить о себе: "не к тому я живу, но живет во мне Христос"... Живет, а следовательно и действует. Если же так судил о себе великий Павел, больше всех потрудившийся в благовестии Евангелия, то что можем сказать о себе мы, грешные, недостойнейшие носители благодати Божией, служители Церкви... Но у Христа таков закон: чем кто больше сознает свою немощь, свое недостоинство, тем ближе к тому и Его благодать: "сила бо Его в немощи совершается"...
Очень глубоко проблему целостности пастырского сознания охватывал митрополит Филарет Московский. "Аз знаю их", — говорит Иисус Христос об овцах Своих. Итак, свойство истинного пастыря есть знать своих овец... Но мы, пасущие там, где Ты после пастырского подвига почиваешь, как мало ревнуем о духовном подвиге прозорливости! Так мало, что некоторые из нас, может быть, и не считают ее потребностью своего звания. Некоторые из нас, к сожалению, не имеют, и, к осуждению своему, даже не стараются иметь обыкновенного познания о внутреннем состоянии овец, им вверенных. По слабому понятию о своем звании, некоторые почти все дело пастыря ограничивают игранием на свирели, предками настроенной, другие превозносят искусство гласа и слова, иные полагаются на крепость жезла; или сказать без притчи, одни думают, что дело священника состоит в священнослужении по древнему чиноположению, другие выше всего поставляют искусственную проповедь, иные надеются спасти стадо свое единой властью вязать и решить, как бы ни была она употребляема. Необходимо и спасительно все: и священнослужение, и проповедь, и власть вязать и решить, но все это требует мудрых рук и рассудительного употребления, и не то или другое по случаю, но все совокупно и в порядке приводит к спасению. Что если мы только играем на свирели, а овцы требуют пищи, если мы хотим им дать пищу в слове нашем, но с трапезы нашей сыплются только сухие стебли, или цветы увеселяющие, но не питающие, если мы жезлом угрожаем, где надлежало бы утешить, или разрешаем, где надлежало бы устрашать вечными узами?"
Господь возвещал Своему стаду: "Жизнь вечную дам им!" Так мог сказать только Пастыреначальник, и никакой пастырь так сказать не может. Но какую иную мысль, какое иное намерение, какую иную устремленность может он иметь, как не то, чтобы привести своих духовных чад к жизни вечной? Этим исчерпывается его всежизненное задание, а средства к тому самые разнообразные. Глас пастыря, к этому зовущего и ведущего, должен неустанно раздаваться во всех возможных формах. То и молитва, и учение, и тайнодействие, и управление, и совет душеполезный, и отеческая помощь, и отеческий гнев, и снисхождение к немощам, и угроза вечной смерти.
Примером полезно иллюстрировать подобную целеустремленность пастырского сознания. Извлекаем его из жизнеописания одного давнего пастыря-подвижника, Волковского протоиерея о. Василия Снесарева. Приехал он с пастырским напутствием к ямщику и тут встретился с проезжавшим полковником. Желая развлечься, тот обратился к о. Василию.
— Батюшка, вы священник, не угодно ли побогословствовать со мною?
— Если эполетам пришла охота богословствовать, то ряса для того и сшита — извольте!
— Одно условие, — сказал молодой полковник, — не подкреплять своего мнения ссылкой на Ветхий Завет, которого я не признаю.
— Благодарю за предуведомление, — отвечал отец Василий, — но в таком случае позвольте мне вас оставить — Ветхий Завет есть основание Новому, потому если мимо ходящие увидят, что вы начали здание со стен, без фундамента, то могут сожалеть о вас и прибавят: он молод, образумится, если же я буду участвовать в этой беседе, то они справедливо скажут: "этот и стар, и глуп" — и хотел идти.
Но полковник, удерживая его, сказал:
— Вы полагаете, что я заблуждаюсь, так если вы пастырь, то имеете обязанность наставить меня — как овцу заблудшую.
— Вот это правда, — отвечал о. Василий, — добрый пастырь оставляет в горах девяносто девять и идет спасать одну овцу заблудшую. Только вот беда в чем! Вы видите, что я пастырь кротких овец Иисусовых, а вы очень смело говорите. Остерегайтесь только попасть туда, где козлищам будет плохо.
Проезжий переменил тон, беседа завязалась. В итоге — проезжий задержался на три дня. 12 лет, оказывается, бродил он в горах суемудрия, не быв у Св. Причастия. Тут он поисповедывался и приобщился.
Если в деле учения нахождение пастыря в том или ином образе общения с людьми само собою разумеется, то не так в деле молитвы. Устремленность к созерцательной, углубленной, уединенной молитве может быть в остром конфликте с заданиями пастырства. Мы имели перед глазами яркий тому пример в образе св. Григория Богослова. Но в пределе тут стоит перед нами не монах-отшельник — созерцатель, делатель души, а "без-молвник". Логика его жизни уже не поддается уразумению общественному: св. Пимен Великий молился, чтобы Господь не дал успеха вымоленной у Него просьбе об его сроднике, обращенной им к людям мира, — чтобы другие не стали отвлекать его! "Всякая милостыня, или любовь, или милосердие, словом все, что по-видимому признается делом ради Бога, но отвлекает от безмолвия, обращает внимание твое к миру… все это, все эти правды да погибнут" — так истолковывает еп. Игнатий Брянчанинов такое явление словами св. Исаака Сирина, который в ином месте говорит так: "Иное — дело благовествования, и иное — дело безмолвия. Ты же, если хочешь держаться безмолвия, будь подобен херувимам, которые не заботятся ни о чем житейском, и не думай, чтоб кто иной существовал на земле, кроме тебя и Бога, к Которому устремлено все внимание твое, как ты научен отцами прежде тебя бывшими"... Это — полюс в направлении отвращенности от общества: полная абсолютная от него отрешенность. Нечто принципиально противоположное надо сказать о пастыре. Границ общительности для пастыря вообще нет. Она универсальна. Речь идет только о мере и свойствах пастырской общительности. Хорошо определяет сущность вещей под этим углом зрения одно тонкое замечание блаж. Иеронима: "Клирик, посвятивший себя на служение церкви Христовой, должен, прежде всего вникнуть в значение своего имени, узнав же его, должен на самом деле оправдать его. Греческое клирос на нашем языке значит то же, что достояние. Клирики называются так или потому, что составляют достояние Господа, или потому, что Сам Господь есть достояние или доля клириков. В том и другом случае клирик должен вести себя так, чтобы и самому можно было обладать Господом, и Господь мог обладать им. Кто обладает Господом и говорит с пророком: "Господь часть моя" (Плач Иер. 3:24), — тот ничего, кроме Господа, иметь не может". — "Сладчайший мой Спаситель! — восклицал отец Иоанн Кронштадтский. — Ты, придя на служение роду человеческому, не в храме только проповедовал слово небесной истины, но обтекал города и селения, никого не сторонился, во все входил дома, особенно к тем, которых теплое покаяние Ты предвидел божественным взором Твоим. Так Ты не сидел дома, но имел общение любви со всеми. Даруй и нам иметь это общение любви с людьми Твоими, да не закроемся мы, пастыри, от овец Твоих в домах наших, как в замках или темницах, выходя только для службы в церкви или для треб в домах, по одной обязанности, одними заученными молитвами. Да раскрываются уста наша для свободной в духе веры и любви речи с прихожанами нашими. Да раскрывается и укрепляется христианская любовь наша к духовным чадам через живое, свободное отеческое собеседование с ними. О, какую сладость сокрыл Ты, Владыка, Любовь наша беспредельная, в духовной, согретой любовью беседе духовного отца со своими чадами, какое блаженство! И как мне не подвизаться на земле всеми силами за такое блаженство? И оно еще только слабые зачатки, только некоторое слабое подобие небесного блаженства любви! Люби особенно общение благотворения, как вещественного, так и духовного. Благотворения же и общения не забывайте" (Евр. 13:16). Так себя ощущая, пастырь может погружаться в любые стихии мира: в своей общительности он освящает жизнь. Это и дает и направленность, и меру общительности: иначе то будет не освящение жизни, а, напротив, загрязнение "клира" злом мира сего.