предыдущая глава оглавлениe следующая глава
Целостность пастырского сознания
Часть 3
Полная доброжелательность, лояльность, приветливость, внимательность, самый добросовестный интерес, всецелая открытость сердца, допущение мысли и прочности оседлости, не исключение мысли об окончательности таковой. Но чем сильнее последняя мысль, тем больший упор должен быть в сохранение своей культурной самобытности. Подчеркиваем: это не есть ни отгороженность от местной культуры, ни отвращенность от местной государственности. Можно очень тесно приобщаться к первой, можно принять подданство в отношении второй. Это не только не упраздняет вопроса о своей культурной самобытности, а, напротив того, впервые ставит его с решительностью категоричной.
"Культурная автономия" — вот тот термин, который укоренился давно, как суммарная характеристика принятой беспрекословно современным национально-государственным сознанием меры самобытности т.н. национальных меньшинств. Эта культурная автономия и является тем естественным и необходимым лозунгом, которым должна проникаться русская среда, оседающая за рубежами отечества. К сожалению, однако, Русская Эмиграция не прониклась этой задачей. Она жила мечтой о скором возвращении и не горела мысль об устроении себе "зимних квартир" — на перепутье ощущала она себя, ожидая столь быстрого возвращения домой, что особой заботы о себе и о своих детях, в смысле культурного самосохранения, психологически не возникло. В некоторых странах как-то сами собою возникали возможности особо благоприятные для сохранения русскости, но в масштабе всей Зарубежной России проблема русской культурной автономии, можно сказать, не была поставлена, как осмысленное общее задание. Практически же получалось так, что, поскольку увядали мечты о скором возврате и перспектива прочного оседания на чужой почве становилась психологической реальностью — возникала культурная капитуляция. С разительной иногда быстротой линяла русскость у старших поколений, а младшие поколения, получая воспитание на чужой почве и не находя в семье русского закала, окончательно уходили в местные культуры.
В чем же выражается та "культурная автономия", которую как бы меж пальцев пропустило русское зарубежье, не пользуясь открытыми к тому возможностями? Три элемента в нее входят, каждый, если не всегда поощряемый, то, во всяком случае, допускаемый современным государственно-правовым сознанием свободных стран: Церковь, печать, школа. Силой вещей эти три элемента не вступили в органическую связь в русской эмиграции, как нечто составляющее фундамент национально-меньшинственного массива. Это определялось тем, что Зарубежная Россия органически не способна была осознать себя "национальным меньшинством", а продолжала, и это с полным основанием, воспринимать себя Россией, в ее целом, выброшенной за рубежи, но устремленной не к целям практического устроения жизни в новых условиях, а к продолжению борьбы и, во всяком случае, к самосохранению перед лицом ведущейся борьбы.
Этим определялось то, что эмиграция русская не столько ощущала себя национальным единством, сколько национальным множеством, поглощенным сознанием своих разногласий. Все эти разногласия концентрировались вокруг основного вопроса: Революция! По этому признаку произошло разделение даже и в церковном плане. Три ориентации образовались: советская, компромиссная и почвенно-русская. С одной стороны показывало русское зарубежье, в какой мере оно, при всем своем разброде идейном, неотрывно от православного храма. С другой стороны, являло оно процесс распада, истиной церковности, воплощая в себе, всю лествицу того низвержения в ад, каким явилась наша Революция в ее конечных итогах. Фактически, пусть и в условиях идейной разноголосицы, но храм жил для Зарубежья. Жила и печать. В этом смысле Русская культура, явила себя за рубежом. Страдала третья основа культурной автономии — школа! Ее, если брать большие масштабы — не было! Беспризорным оказалось поколение, вырастающее за пределами Родины, и теряли бы его безвозвратно, поскольку погружались сами все больше, в своем семейном и общественном укладе, в чужую жизнь. Вместе с тем переживала эмиграция потрясения — полярно-противоположные. Возникали, с одной стороны, массовые эпидемии возвращенчества, фактического и идейного, поскольку мечта о падении Советов не осуществлялась и рождались оптимистические фантазмы относительно советской действительности. И тут же возникали силой обстоятельств волны новых эмиграций, пополнявшие и духовно окрылявшие старую, редеющую и вянущую, эмиграцию.
Можно себе представить, каким своеобразным подвигом являлось в этих условиях служение зарубежного священника, сохранявшего исходную целостность своего пастырского сознания! Он в своем лице как бы воплощал "культурную автономию" одухотворяя храм Божий и превращая его в школу православной Русскости. Эмиграция жила своей сложной, лихорадочной, страстной жизнью — а батюшка стоял, как столб, на своем посту, являя то, чем была и чем должна стать Россия, если ей суждено еще восстановиться в своей подлинности.
Это задание во всей своей не только узко-эмигрантской, меньшинственно-национальной, но и общероссийской и даже вселенской значимости лежит на нашем пастыре и сейчас — в условиях все большего сужения узкого пути. Страшно думать о той ответственности, которую берет на себя священник, сознательно избравший путь широкий или не сумевший уклониться от него. Он покрывает своим благословением троякую измену: Богу, народу и государству, ибо верность Исторической России, сохранившейся сейчас — если не говорить о катакомбной Церкви — только в Зарубежной Церкви, являющейся Поместной Церковью нашего Отечества, есть одновременно верность Православию, верность своей национальной культуре и верность идее Православного Царства. То, что остается от Православия в этой тройственной измене, уже, сливается нераздельно, — что еще остается — с всевозможными обнаружениями Отступления, которыми изобилует современность свободного мира. Об этом мы обстоятельно будем говорить во второй части курса. Страшно и думать о той благословенной полноте ответственности, которая возлагает Божественным промыслом на русского батюшку, сохранившего полноту, целостность, нетронутость своего церковного сознания.
Что требуется от него для того, чтобы чист он был перед Богом в выполнении своей миссии? Только одно: быть самим собою — именно в этом качестве русского батюшки, сохранившегося в целостности своего церковного сознания. То, что было так просто, в условиях еще сколько-нибудь сохранившегося в нашем отечестве народно-церковного быта, то является подвигом исключительной трудности в условиях нашего зарубежья, которое находится под множественными перекрестными огнями всевозможных могущественных соблазнов.
Сложна и деликатна позиция русского зарубежного батюшки. Он сожительствует с чуждой культурно-религиозной стихией. Он должен быть к ней дружествен — открыто-дружествен. И одновременно должен он открыто же, принципиально, последовательно, упорно, неослабно являть такую деятельность, которая, в своем целом есть духовно-осмысленное и церквно заостренное утверждение "культурной автономии", силой вещей чуть не целиком воплощающейся в приходе.
И тут "альфой" всей его культурной работы, без которой обречены на неудачу, самую постыдную, все остальные, самые изощренные потуги на ее осуществление, является именно заостренность церковная всей его установки сознания, то есть, другими словами, тщательное охранение целостности этого сознания — целомудрия церковного.
Правильное отношение к чужим верам проявлено было преп. Феодосием Печерским, когда он говорил: "Будь милостив не только к своим христианам, но и к чужим... Если кто скажет тебе, — ту и другую веру дал Бог: отвечай — разве Бог двоеверен?" Нередко приписывается митр. Филарету изречение, ставшее ходячим, о том, что перегородки отдельных религий не доходят до небес. На самом деле изречение было сказано в девяностых годах истекшего века митр. Платоном (Городецким) на обеде по случаю освящения Рижского собора (в присутствии К.П. Победоносцева) в честь представителей инославных исповеданий. Митр. Платон сказал: "Это мы здесь на земле понастроили междуцерковные перегородки, нас разделяющие на разные церкви и исповедания. А я хочу веровать, что эти перегородки не достигают небесных высот, откуда Всеблагий Господь Бог зрит на всех нас с одинаковой любовью, и да будет время, когда все мы христиане едиными устами и единым сердцем восхвалим нашего Единого Христа". Этот тост вызвал с одной стороны бурное одобрение, а с другой — настоящее возмущение. Победоносцев, по свидетельству осведомленного В.М. Скворцова, имел с митрополитом бурное объяснение. Таким образом, изречение это никак нельзя считать выражением той традиционной святоотеческой линии русского православного богомыслия которая свое наиболее выдержанное и строгое выражение получила в образе митр. Филарета Московского: оно было, напротив того, выражением поверхностного либерализма мысли, расцветшего потом таким буйным цветом. Зарубежному пастырству должны быть созвучны более чем такие "цветы красноречия", строго ортодоксальные суждения столпов церкви в стиле, например, следующего высказывания такого давнего учителя, как св. Кирилл Иерусалимский: "Поелику наименование Церковь (собрание) употребляется различно: как то и о народном множестве на Ефесском зрелище написано: Сказав это, он распустил собрание (екклесиан) (Деян. 19: 40); и сборища еретиков Маркионитов и Манихеев и других можно в собственном и подлинном смысле назвать всякому Церковью лукавнующих, то именно поэтому исповедание веры осторожно преподает ныне нам: "Во Едину, Святую, Соборную Церковь", чтобы ты убегал скверных еретических сборищ, пребывал же всегда в Святой Соборной Церкви, в которой ты и возрожден". Это здравое и твердое суждение, получив распространительное толкование применительно к условиям современности, способно дать должное направление мысли и современному пастырю Зарубежной Церкви Российской, весь пафос своего бытия видящей в исповедании своей принадлежности, непререкаемой и непоколебимой, к той "Единой, Святой, Соборной, Апостольской Церкви", которую исповедует в Символе Веры этот пастырь.
Это то исходное, то основоположное, то принципиально неотменимое, что определит в полной мере во всей деятельности священника целостность пастырского сознания, если только последователен священник в своих действиях. И тут должен он быть максималистом в полнейшей мере, свой консерватизм принадлежности Русской Поместной Церкви, сохранившейся в облике Церкви Зарубежной, доводя до предела. Таково задание! Снисхождением к немощи является все, что не укладывается в строгую преемственную верность своему прошлому, — ничем иным. Отсюда, прежде всего, вытекает принципиальная Русскость приходской и храмовой жизни. Допущение в церковь и церковное общение местного языка есть не успех, а свидетельство бедности. Наша культурная автономия начинается не только с русского языка, но и с азов языка церковно-славянского. Храм есть опора нашей Русскости и нашей церковности истинной — храм, каким он был всю тысячу лет нашего исторического бытия, и упразднение этой основы, этой опоры есть ликвидация Исторической России. На этой исходной основе нашего церковно-национального бытия и строит батюшка современный свой мирок, стоящий перед ним во всей своей церковной беспомощности.
Два фронта перед ним, если не всегда враждебных, то почти всегда хоть в чем-то да отчужденных, а иногда и упорно отчужденных. Один — это былая Россия, свой возврат в Церковь не осознавшая в полноте этого покаянного акта, а как бы знак внимания своей церковностью оказывающая своей еще сохраняющейся, духовно-ущербленной, Русскости. Другой, это — новая Россия, испытавшая воздействие советчины, приходящая в Церковь со своим израненным сознанием, нередко сохраняющим многое, благодати Церкви противящееся. Какова задача батюшки? Незаметно, любовно, постепенно, но упорно и последовательно доводить и тех, и других до истинного, полного, безусловного возвращения в Церковь. Являя целостность своего церковного сознания, батюшка должен к такой же целостности сознания церковного вести и приводить свою паству. Лишний раз подчеркнем, как это трудно.
Эмиграция старых сроков носит печать бурного и широкого процесса возвращения к Церкви интеллигенции, оглушенной революцией и возращенной ею к разуму. Но это возвращение не было глубоко-церковным. Связь свою с Церковью общество воспринимало скорее, как некое утешение и украшение жизни, с одной стороны, и как дань уважения историческому прошлому, с другой. Без Церкви не мыслится ни настоящее, ни будущее, но не Церковь лежит в основе всего! Что касается позднейших волн эмиграции, то тут сказывалось уже бытовое разобщение с Церковью, привитое советчиной: оно могло в новых, свободных условиях вызывать горячий и массовый энтузиазм церковный и почти повальное возвращение в ограду Церкви, с проявлениями самого искреннего и пламенного благочестия, но сознание своей принадлежности Церкви надо еще прививать. Как исходной основы, его не было и в помине! Перед пастырем — материал, над которым он должен работать, а не церковный народ, на который он может опереться. И трезвая оценка духовного состава этой среды заставляет признать, что конкретной задачей его является не столько воцерковление всего общества в целом, сколько отбор стойкого и крепкого ядра, способного действительно, отталкиваясь от веяний века сего, духом отступления проникнутого, сплотиться вокруг Церкви, как центра жизни. И это не только в относительно благоприятных условиях свободного быта, выпадающего в удел эмиграции, но и в предвидении времени, когда принадлежность к Церкви может снова, и в каких-то новых формах, потребовать исповедничества. Пастырь должен стараться к Церкви привлекать, привязывать к ней, церковно воспитывать периферию, но особой заботой его является духовная спайка ядра-центра.