предыдущая глава оглавлениe следующая глава
Духовничество
Часть 3
То, повторяем, — полюсы. Наше время выработало обычную исповедь, иного типа. Привычное отчуждение от церковной жизни как бы прерывается эпизодическим к ней приближением вплотную — для какого необходимо радикальное обновление души (говение), вызываемое не каким-либо падением, а просто фактом повального погружения всего церковного общества в жизнь, далекую от Церкви. Такая исповедь аккумулирует в себе черты обоих типов, исвестных с древности: некая средняя форма, которую можно с одинаковым правом рассматривать или как сильно смягченную форму покаянного воссоединения с Церковью, или как сильно сгущенную форму допущения к Чаше постоянных участников евхаристического общения. Но в каждом почти отдельном случае, если он фактически не является уродливым искажением исповеди, можно оттенить большую окрашенность в том или ином направлении: или в смысле большего приближения к типу воссоединения с Церковью, или большего приближения к типу подготовления к очередному Причастию привычному. Особенно наглядна аналогия с первым типом исповеди в случаях так называемой исповеди за всю жизнь, или исповеди после очень долгих сроков отчуждения от Церкви.
***
Какое положение занимает духовник во время исповеди — активное или пассивное? Выслушивает он или испытывает? Оставляет на усмотрение кающегося широту и глубину покаяния, диапазон и захват его или стремится вынести на Божий свет все таящееся в душе кающегося, хотя бы и бежало этого света укрывающееся в глубине совести, а может быть, себя в очах кающегося и еще не обнаружившее, зло? Склонны иногда даже опытные и рачительные духовники уклоняться от излишней активности, исходя из предположения, будто не ляжет на совесть духовника наличие неполноты исповеди — дело то, будто бы, совести кающегося. Это, конечно, не так. Сознательное и намеренное умолчание — другое дело. Но любое попустительство духовника, хотя бы выражающееся в недостатке активности, в отсутствии инициативы, в неприменении наводящих вопросов и т.д. — в разрез то идет с назначением исповеди. Чтобы в этом убедиться, достаточно вчитаться хотя бы в то, что дает нам требник. Между молитвами и разрешительной молитвой протекает длительный и сложный процесс обследования душевного хозяйства кающегося, совершаемого по широкому плану. Убеждается прежде всего духовник, что не страдает кающийся самой тяжкой болезнью — грехами ума, а верует строго учению Церкви, "недвижимо и непременно пребывающей", не сомневаясь ни в каком ее предании. И если он так именно верует — "православно и несомненно", то читает он тут же Символ Веры. Исследование идет дальше: "Ответь мне чадо: не был ли еретиком или отступником; не держался ли когда с ними, их капища(собрания) посещая, поучения слушая, или книги их прочитывая? Не любил ли чего мирского, паче Творца твоего? Не лжесвидетельствовал ли когда? Не преступил ли когда какого либо обета Богу обещанного? Писания Божественныя на кощунства не применялл ли когда?" Далее идет вопросник обстоятельный, касающийся сексуальных грехов и пороков. Далее — убийство и кража. В случае обнаружившейся кражи предполагается приостановка исповеди: возвращено должно быть похищенное и совершена епитимья. Далее новая серия вопросов: "Не клялся ли ты, и как ты клялся, волею, или неволею, и по нужде? Не предал ли когда немощнаго в руки сильного? Не обижал ли кого? Или обидел когда в купле-продажи, или в ином чем?" И тут так же вознаградить должен кающийся и только потом продолжается допрос — о чародействах, которые воспринимаются как столь тяжкие грехи, что повинные в них запрещаются на шесть лет, а "художник" волхований запрещается наравне с убийцей, на двадцать лет! Далее идут новые вопросы, сначала конкретизуемые вокруг нескольких общих тем, а потом применительно к семи смертным грехам: гордости, лихоимения, блуда, зависти, чревобесия, гнева и ленивства, причем тут должно быть проявлено духовником "разсудное испытание, смотря различие лиц". Затем высказывается кающемуся "завещание": "От сих всех отныне должен оберегаться , как бы вторым крещением крещаешься, по таинству христианскому, и да положи начало благое, помогающему тебе Богу: паче же не поглумишся на тоже возвратившись, да не твори людям смеха, который христианам не прилична: а честно и правельно, и благоговейно живи, да поможет тебе Бог Своею благодатию". И после всего этого, и "опасно испытаешь, и он паки всё о себе без стыда откроет". Тогда только духовник говорит ему "поклонись" и совершает разрешительную молитву над кающимся "внизу лежащего". Допустим, что все то, что подлежит исполнению, не прерывает исповеди, а должно быть совершено потом — тогда все это принимает характер епитимьи, о которой и начинается долгая речь духовника после разрешительной молитвы, применительно ко всем категориям грехов.
Отсюда ясно, какой углубленно всеобъемлющий характер по самому заданию имеет исповедь и какая по преимуществу активная роль присвоена духовнику в исповедальной встрече. Пусть по своей букве устаревшими и частично в своей буквальной значимости обветшавшими и нежизненными являются те правила требника, которые мы только что воспроизвели: в основе своей они неотменимы! И весь вопрос лишь в том, в какие современные формы должен облечь духовник свою беседу, чтобы она по существу, в точности отвечала тому заданию, которое выражено в этих частично обветшавших наставлениях требника.
Современный духовник встречается тут с двумя явлениями, совершенно разными, хотя формально до известной степени и могущими быть сближаемыми. Одно — это вообще нежелание конкретно говорить о своих грехах — нежелание даже думать о них, всматриваться в себя под углом зрения греховности. Некое то окамененное нечувствие, ставшее уже как бы второй природой человека. Такой человек способен говорить только о грехах "вообще" — и то с какими оговорками, с какой снисходительностью к себе! Самый грех воспринимается уже обычно в плане нарушения общественного порядка, караемого гражданским и уголовным законами, а не в плане оскорбления Божией Правды.
В таких случаях для духовника возникает задача пробудить в человеке самое сознание покаяния, открыть ему природу этого благодатного переживания, отличающего человека от всего остального одушевленного мира и открывающего ему путь спасения, иначе недоступный. Если налицо явление духовного сна, от него разбудить легче, чем если перед нами явление духовного ослепления: открыть глаза тут бывает почти невозможно. Чтобы уразуметь природу этого последнего явления, достаточно вспомнить о том, как трудно бывает человеку, пришедшему к Православию от протестантизма, проникнуться покаянным сознанием. "Могущий вместить да вместит", — приходится тут нередко духовнику сказать себе, ощутив полную невозможность изменить сколько-нибудь радикально веками устоявшуюся установку сознания. Но и духовный сон исконно православного человека не всегда легко поколебать, не то что развеять! Исповедь тут воспринимается, как почти что формальность, необходимо предшествующая Святому Причастию. Нужна огромная духовно-воспитательная работа, чтобы исповедь приобрела в очах так настроенных духовных чад свою подлинную природу "второго крещения", с восстановлением утраченной благодати через покаянный подвиг.
Совершенно иной перед нами возникает духовный мир, поскольку дело идет не о том, чтобы возгреть покаянное сознание, а о том, чтобы вызвать на поверхность сознания неосознанный или даже сознательно утаиваемый грех. Практика монастырского говения знает длительное подготовление к исповеди конечной, с многократными предварительными беседами, с записями воспомянутых грехов. Вся жизнь подвергается проверке наново, прощупыванию и исследованию, в некотором подобии длительному и многостороннему медицинскому клиническому исследованию, чтобы в заключении подведены были итоги всему, уже после последней беседы, таинственно-благодатной, под епитрахилем. И могло случаться, что не только светотени резко изменялись у кающегося за это время в отношении самооценки исповеднической, но могли открыться и тягчайшие неосознанные грехи, с покаянием в которых менялась вся духовная атмосфера человека. Бывали случаи, когда после такой исповеди люди выходили исцеленными и от физических болезней! В составе подобных явлений особое место занимают те случаи, когда грех осознанно остается неоткрытым на исповеди, привычно в себе носимый. Нередко это определяется тем, что исповедь, пусть и периодически повторяющаяся, никогда не дозревает до истинной исповеди, когда человек окажется способным действительно Христа ощутить перед собой и увидеть в духовнике подлинного посредника, своим любовным вниманием облегчающего полное и всецелое раскрытие своего "греховного я". Не последнее место занимает тут и неполная уверенность в абсолютной тайне исповеди. Тут большой такт должен иногда обнаружить духовник, долженствующий необходимость наложения епитимьи сочетать с осторожностью в деле обнаружения открытой ему тайны.
Остановимся и на вопросе тайны исповеди — абсолютной, по самой природе исповеди. "Исповеданного греха никому да не откроет, — говорит о пресвитере-духовнике "Книга о должностях пресвитеров приходских" — ниже да наметит в генеральных словах, или других каких приметах: но полученную исповедь как вещь запечатанную держит у себя, вечному предав молчанию, в противном же случае подвергает себя пресвитер жесткому суду". Лествичник в "Наставлении Пастырю" уподобляет священника во время исповеди самому Богу: как Бог никому не открывает исповеди, так и священник: нигде не видим, чтобы Бог, слыша исповедь, объявлял оную всенародно. Св. Димитрий Ростовский уподобляет милосердие Божие морю: "Грехи же наши как камни тяжко нас отягчающие, и так же как вверженный в море камень пребывает в глубине, никому не ведомый, так и грехи наши, в море милосердия Божия исповеданием вверженные, никому не могут быть ведомы". Не только не дерзает духовник обличать в этом грехе, но даже "каким-либо намеком не подсказывает ему". С самим даже сыном духовным не говорит о том никогда — разве он сам на исповеди к этому вернется! А если духовник так или иначе откроет тайну, — уподобится он Иуде, предавшему Христа. Духовный Регламент знал два исключения из правила:
- Умысел на здоровье и честь Государя и измена и бунт против Государя и Отечества, если он сообщается не с раскаянием, а с решимостью утвердиться в этом умысле, должен быть открываем начальству, чтобы иначе не оказаться священнику как бы соучастником преступления;
- Открытие на исповеди умышленно произведенного соблазна (например, ложного чуда) без желания разоблачить этот соблазн.
Не надо, однако, воспринимать исповедь под углом зрения ее тайны, как нечто однократное, долженствующее потонуть в сознании священника, став как бы небывшим. Каждая исповедь есть этап: все должен помнить духовник, но лишь в плане душепопечения.
***
Современный духовник поставлен в условия совершенно исключительные: он окружен миром, утратившим самое понимание христианского благочестия, и этот мир во все щели проникает в ограду Церкви. Трудно даже представить себе ту форму и внешнего отчуждения от этого торжествующе господствующего оземленения и внутренней самообороны против него, которая оказалась бы действительной. Отсюда возникает поистине катастрофический разрыв между "должным", с церковной точки зрения исходной, и тем, что практически наблюдается в жизни. Разрыв идет буквально по всему фронту жизни, не оставляя никаких естественных перемычек между истиным благочестием и гражданским бытом, овладевающим и нами. Достигает этот разрыв порою и не так уж редко такой глубины, что буквально под вопрос ставит основные Истины Церкви. Вот и стоит духовник в нерешительности: что же делать ему? Становиться на путь ригоризма и требовать от своих чад возвращения к укладу жизни, отвечающему истинам Церкви или капитулировать перед фактами и встать на путь попустительства и потакательства? Первое решение рождает конфликт с паствой неизживаемый. Поскольку это грозит катастрофой личной для пастыря, этого, казалось бы, не должна пугаться пастырская совесть. Но грозит это и иным, перед чем не может не задуматься скорбно самый мужественный и самоотверженный пастырь. Не оборвет ли он своей требовательностью последнюю ниточку, которая привязывает человека к Церкви? Требовательный ригоризм, последовательно проводимый, — не способен ли он роковую роль сыграть в той отчаянной борьбе за души людей, которая сейчас происходит во всем мире, толкнув окончательно людей, еще все же стоящих на пути спасения, в бездну отступничества?
Один весьма соблазнительный путь облегчения кажется иным естественным: не следует ли, не отдельным духовникам, конечно, а Церкви, в ее организованном целом, подумать о пересмотре канонов в смысле смягчения требований, исконно в Церкви сложившихся, и отобрать, так сказать, некий железный минимум, соблюдение которого должно уже быть обязательным для каждого члена Церкви даже в наших условиях? Возникает в связи с этим и другая мысль, еще более соблазнительная в своей удобоприемлемости практической. Не возникло ли уже, или не находится ли, хотя бы в процессе возникновения некое обычное, смягченное и упрощенное церковно-каноническое правосознание, которое полномочно как бы молчаливо признавать устаревшим и обветшавшим то или иное заведомо неосуществимое, но строго канонически обязательное?
Можно спорить относительно первой возможности. Это область большой церковной политики (мы, со своей стороны, считаем такой пересмотр и неосуществимым, и нежелательным), но против второго утверждения надо решительно предостерегать. Ведь это ни что иное, как оправдание греха в силу постоянства его, обыденности его и широчайшего распространения. И чем более внедряется эта точка зрения, тем решительнее надо против нее предостерегать. Можно провести здесь аналогию с богослужебным уставом. Он не отменен, но редко кто в состоянии его применять. Значит ли, что надо его переработать? Мы были бы против этого, но против самой постановки вопроса возражать нельзя. Но раз такой переработки нет, раз устав остается в силе — он в силе! Иной скажет: пусть он в силе — я-то не в силах его выполнять. Это иное дело. Это — твоя немощь. Свыше твоей силы с тебя не спросят. Но признай свою немощь и старайся избыть ее в меру полного напряжения твоих сил. Не в степени ли гораздо большей такой подход диктуется к другим уставам Церкви, не богослужебным? Ничего не отменено. Это не значит, что все должно быть каждым выполнено. Здесь пересекаются два разных плана: церковно-канонический и пастырски-душепопечительный. Никто не волен что бы то ни было изменить в первом плане, и самая постановка вопроса о том, что что-то обветшало и вышло из употребления, должна быть категорически отброшена, поскольку дело идет о пастырском душепопечении. Церковно-общественно этот вопрос можно обсуждать, как можно обсуждать новый закон, что никак еще не отменяет старого. Духовником этот план должен быть радикально устранен из поля зрения.