предыдущая глава оглавлениe следующая глава
Отец Иоанн Крондштадтский
Часть 1
Два громадных полотна развернулись перед нами. Бледными кажутся рядом с ними даже такие свидетельства о священстве, как Амвросия Медиоланского, блаж. Иеронима или Григория Двоеслова. Мы воспользуемся этими классическими документами в своём месте, но здесь оставим их вез внимания, поскольку дело идёт о воспроизведении образа идеального пастыря, и жизнью, и делом, и словом раскрывающего перед нами, с силою не отразимой наглядности, всё несказанное величие пастырства. Единственное, что не теряет своей силы даже в сопоставлении с этими могущественными образами, это то, что явил нам жизнью, делом, словом, о. Иоанн Крондштадтский. Более того — лишь впервые, быть может, во всей своей неповторимости обнаруживает себя сила, заключённая в явлении о. Иоанна Крондштадтского, именно в сопоставлении с этими колоссами.
Иоанн Златоуст — пастырь по призванию. Если он уклоняется от пастырства, то только потому, что слишком хочет его, но не достойным себя сознаёт. Дозревает он — и выводит его Господь на подвиг священства. Тут разверзаются златые уста. Пастырство выливается в слове, чудодейственно являющем, именно в пастырском делании, всю полноту учения Церкви. Сила Божественной Истины в том, что она вся содержится во всём. Это, как никогда и нигде, явилось в слове Златоуста. К чему ни прикоснётся о. Иоанн — во всей многогранности своей изливается Истина, в том лишь виде и в той лишь мере, как это потребно для того, чтобы дать нужное, в данный момент и для данного случая, пастырское вразумление. Не предмет, как таковой, изображает о. Иоанн, как то сделал бы св. Василий Великий, давая исчерпывающую его "теорию", и богословски совершенную, и научно исчерпывающую, а поводом его берёт очередным для достижения единственной цели, которая наполняет его жизнедеятельность: "душепопечения". Слово о. Иоанна неизменно обращено к пастве, заботой о спасении которой наполнена его душа. В этом впечатляющая сила Иоаннова слова, сохранившаяся до сегодня: читая и слушая его, каждый ощущает, что именно к нему обращено непосредственно это слово — эта живая речь пастыря. Устами о. Иоанна неизменно говорит пастырская совесть, действием пастырской любви обращённая в живое слово.
Любовь! Ведь это дар и жизнь пастырства! "Любовь эта даётся в таинстве рукоположения, как благодатный дар свыше". "Я умираю тысячу смертей за вас, всякий день: ваши греховные обычаи как бы разрывают на мелкие части моё сердце". "Если бы не стали обвинять в честолюбии, ты каждый день видел бы, как проливаются слёзы. Вы для меня всё… Если бы сердце моё, разорвавшись, могло открыться перед вами, вы бы увидели, что вы все там, просторно помещены, — жёны, дети, мужчины". Хотя бы ты шестьсот раз меня бранил: от чистого сердца, чистым помыслом говорю тебе: мир, и не могу сказать худого, ибо любовь отца во мне… Тем более буду любить вас, чем более любя, менее любим буду. Ибо многое соединяет нас: одна трапеза предложена, один у нас Отец".
Отсюда вытекает мученическая природа пастырства. "Добрый пастырь, какой он должен быть по заповеди Христовой, подвизается не менее тысячи мучеников. Мученик однажды умер за Христа, а пастырь, если он таков, каким он должен быть, тысячекратно умирает за своё стадо".Отсюда и другой вывод — неожиданный. "Не полагаю, чтобы между священниками было много спасающихся, напротив — гораздо больше погибающих, и именно потому, что это дело требует великой души. И тогда, когда другие грешат — вина падает на него". Пример: умер кто не напутствуем Таинствами — на ком гибель души?
Мы помним как говорил Иоанн, убегая от пастырства. Теперь он говорит под его бременем, высоким, но тяжким. Эту кровь души редко когда о. Иоанн делает предметом своих откровений, но она неизменно ощущается, как живой источник его вдохновенного слова — этого ни с чем не сравнимого слова, способного в любой момент и по любому поводу, отправляясь от любого звука Божественной Истины, излить на слушателя потоки мыслей, образов, примеров, сопоставлений, поучений, угроз и утешений, объединённых единственной целью: возвысить до себя свою паству и слить её с собой во всепоглощающем устремлении к Богу.
Иное — святой Григорий. Это — человек чувства, созерцания, поэзии. Это — натура мягкая, робкая, женственная, уступчивая. Его устремление — наука, безмолвие, пустыня. Пастырство для него — жертва, на которую он идёт, совершая над собой насилие. Он бежит от неё не потому, что не готов, а потому, что есть лучшее. Если для Иоанна жизнь кончается изгнанием, отрывающим его от дела жизни, то для Григория жизнь кончается бегством, последним из многих, добровольным уходом в вожделенное безмолвие. "Поставьте над собою другого, говорит он, — который будет угоден народу, а мне отдайте пустыню, сельскую жизнь и Бога… Простите…" Если он, после первого своего бегства, возвращается, то только потому, что хочет "быть, а не казаться, угождающим Богу", как он говорит об этом в своей стихотворной автобиографии, а также из боязни, чтобы "прогневанное простодушие Отца" не обратилось в отеческое проклятие. Впоследствии, принудительно поставленный на высокие церковные степени, он пребывает на них — но как? "А я сокрушённый бедствиями и болезнями, как связанный конь, не переставал брыкать ногами, жаловался на порабощение и стеснительность уз, изъявлял желание видеть свои пажити и эту мою пустыню". А вот — конец! "Вот я дышащий мертвец, вот я побеждённый и вместе (не чудо ли?) увенчанный, взамен престола и пустой пышности стяжавший себе Бога и божественных друзей… Стану с ангелами… Сосредоточусь в Боге… Что принесу я в дар церквам? Слёзы". И так — пока не произойдёт вожделенное слияние с Троицей, "Которой и неясные тени приводят меня в восторг".
Самое священство он воспринимает, как восхождение к Богу. "Священство это освящение мыслей, приближающее человека к Богу и Бога к человеку". Или, как он писал однажды священнику Сакердоту: "стяжать Бога и через приближение и восхождение к Нему делаться Его стяжанием". К Богу всецело устремлён св. Григорий — "ум" (нус, "духовный ум"), зрящий Беспредельного. Мастер он слова не меньший, чем Златоуст, но как иначе смотрит он на него, чем тот! "Только словом владею я, как служитель Слова, никогда добровольно не хотел бы пренебрегать этим богатством… Оно спутник моей жизни…вождь по пути к небу и усердный сподвижник".Слово для св. Григория не средство пастырского общения, а сама цель — нечто роднящее с Богом — Словом. Скупо и точно, а вместе с тем поэтически — возвышенно умеет он облечь каждую мысль, каждый образ в слово — тут он мастер непревзойдённый. Находит он и собственное утешение в слове — то отдых души. Это уже всецело — поэтическое слово — некая, пусть одухотворённая, но всё же дань земле земного человека. " Изнуряемый болезнью, находил я в стихах отраду, как престарелый лебедь, пересказывающий сам себе звуки крыльев". То — отдых. Но когда подходил он к слову, как к делу жизни, то в нём обретал своё божественное существо, ибо это слово отражало в себе Слово…
И рядом с этими двумя гигантами — наш о. Иоанн Крондштадтский…Деревенский паренёк северного захолустья, сын бедного причетника, с болезненным трудом едва одолевший примитивную начальную школу. Контраст разительный! Там вершина культуры, гениальная одарённость, расцвет таланта — и принесение всего этого богатства к подножию Креста: самораспятие! Там сознательное отвержение мира, во всей своей прельстительности познанного, там некая драма самоотвержения, самопреодоления и сознательный, в понимании всего величия подвига священства, волевой акт принятия его в зените расцвета всех своих дарований. Здесь исходное убожество — и медленный подъём. Подъём, точнее сказать, органический рост — откуда? Из недр наследственно отстоявшейся православной культуры — примитивной, но цельной. Священство не в результате взвешенного, продуманного, прочувственного, в некоторых отношениях мучительного выбора, носящего следы героического подъема, а естественный итог медленного и спокойного пути, размеренного и ничего ни трагического, ни героического не заключающего в себе, даже ни в каких внешних особых актах не выражающегося — проторённого, исхоженного пути, которым свою жизнь проводили и кончали отцы, деды, прадеды. Совершенно обычное видим мы начало прохождения этого пути уже в сане пастырском. И внезапно — полная метаморфоза, исполненная чудес: поток чудес, море чудес, изливающееся сквозь обычные, привычные обнаружения пастырства по всему пространству России, и это годами, десятилетиями, в размерах и формах таких, что не жития уже приходят на ум, а хождение Самого Спасителя по нашей грешной земле. За этим потоком чудес — всё та же смиренная фигура обыкновенного "батюшки", который в простых, скромных, до конца правдивых выражениях знакомит нас с тем, что происходит в его душе. "Моя жизнь во Христе, или минуты духовного трезвения и созерцания, благоговейного чувства, душевного исправления и покоя о Боге". Так назван его дневник — интимный. Открыто он высказывается — так же просты его поучения. И совсем по новому раскрывается перед нами тайна священства. Это не высокий предмет, о котором нам красноречиво, убедительно, потрясающе сильно говорят — а живая реальность. Священство — перед нами в полной наглядности, во всём ему свойственном: и в величайших явлениях святости, преодолевающих с простой житейской обыденности естества чин, и в том душевном подвиге, который эту чудотворность делает возможной — и не только чудодейственно возможной в своей необычайной неповторимости, а именно возможной в своей не только для всех доступности, а даже больше — обязательности. Только верь — по настоящему верь! "Почему усомнился маловерный!" И как то естественно и незаметно обнаруживаем мы, что тут уже не тайна священства перед нами, а тайна Живого Христа — точно Сам Христос, в образе русского батюшки, прошёл по Русской земле.
Реальность ли Святая Русь? Показал нам о. Иоанн её — и в себе и в нас самих, в русской земле, которая не только испытывала силу его чудес, но участвовала в их совершении над собой. "Чудотворна та икона, которая сильна возбудить веру в свою чудотворность". Это изречение 93-летняго митрополита Исидора, вспомнил по поводу о. Иоанна Кронтштадтского, архиеп. Никанор — применительно к его чудотворениям. Это суждение не принижает величия о. Иоанна. Оно лишь подчёркивает то обстоятельство, что здесь не над Россией, как бы механически, совершалось чудо, а его в лице Иоанна, совершала Русь — в том её облик, который и позволил ей именоваться Святой Русью. Господь как бы показал нам воочию, что жива была вера на Руси накануне даже её страшного падения. В лице о. Иоанна получила она как бы высшее своё выражение и воплощение, являя собой некий зенит русской святости, некий завершительный её итог, как бы куполом светозарным покрывающий наше прошлое…
Чрезвычайно поучительно то, как вера о. Иоанна облеклась в плоть чуда. Просто рассказал он о том, как совершилось первое чудо его жизни.
"Ночью я любил вставать на молитву. Все спят… тихо. Не страшно молиться, и молился я чаще всего о том, чтобы Бог дал мне свет разума на утешение родителям. И вот, как сейчас помню, однажды, был уже вечер, все улеглись спать. Не спалось только мне, я по прежнему ничего не мог уразуметь из пройденного, по прежнему плохо читал, не понимал и не запоминал ничего из рассказанного. Такая тоска на меня напала: я упал на колени и принялся горячо молиться. Не знаю, долго ли я пробыл в таком положении, но вдруг точно потрясло меня всего. У меня точно завеса спала с глаз, как будто раскрылся ум в голове, и мне ясно представился учитель того дня, его урок; я вспомнил даже о чём и что он говорил. И легко, радостно так стало на душе…" Так возник спасительный перелом.
А как совершалось первое его священническое чудо? И об этом поведал он: "Дело было так. Кто-то в Кронштадте заболел. Просили моей молитвенной помощи. У меня и тогда была уже такая привычка: никому в просьбе не отказывать. Я стал молиться, предавая в руки Божии, прося у Господа исполнения над болящим Его Святой воли. Но неожиданно приходит ко мне одна старушка (родом костромичка), которую я давно знал. Она была богобоязненная, глубоко верующая женщина, проведшая свою жизнь по-христиански и в страхе Божием кончившая своё земное существование. Приходит она ко мне и настойчиво требует от меня, чтобы я молился о болящем не иначе, как о его выздоровлении. Помню, тогда я почти испугался: "как я могу — думал — иметь такое дерзновение?" Однако, эта старушка твёрдо верила в силу моей молитвы и стояла на своём. Тогда я исповедовал перед Господам свое ничтожество и свою греховность, увидел волю Божию во всём этом деле и стал просить для болящего исцеления. И Господь послал ему милость Свою — он выздоровел. Я же благодарил Господа за эту милость. В другой раз по моей молитве исцеление повторилось". О. Иоанн увидел здесь волю Господню, началось его "послушание" чудотворений — беспримерное.
Четверть века длился расцвет его, если начальным рубежом этого расцвета принять коллективное письмо, появившееся в "Новом Времени" 20 дек. 1883 г. (ровно за 25 лет до кончины) — "благодарственное заявление" за десятками подписей, свидетельствующее о физическом исцелении и о возвращении исцелённых к Церкви по спасительному совету чудотворного целителя "жить по Правде Божией и как можно чаще приступать ко Святому Причастию". Эти четверть века о. Иоанн провёл буквально, за исключением немногих часов ночного уединения — на людях, став церковно-общественным достоянием и, вместе с тем, неиссякаемым источником благодати, во всех представляемых формах благостыни и доброделания широко расточаемой. Грандиозного масштаба благотворение, и в форме организации труда, и в форме личного подаяния, прозорливо размеренного, не утрачивающего в своей массовости характера личного во Христе дара, благодатно-индивидуализованного. Неслыханного масштаба и невиданных форм духовничество, выливающееся в потрясающие явления общей исповеди многотысячной толпы, как бы насквозь видимой "умными" очами духовника и им приводимой к стопам Христа, тут же иным в Своих крестных страданиях даже видимого. Духовное окормление тысяч, десятков тысяч, сотен тысяч людей, во мгновение ока, на ходу, в "случайных встречах", в мимолётных беседах и замечаниях, а и в мистических встречах и видениях, преодолевающих пространство — некое тоже беспримерное, неслыханное и невиданное всероссийское "старчество", водительство душ, явление собою общенародной совести, одним прикосновением к которой обновляется и напутствуется душа. Изо дня в день возобновляемое церковно-богослужебное торжество, объединяющее многие тысячи верующих, лично каждодневно возглавляемое и с громадным молитвенным подъёмом проводимое — некое зримое евхаристическое чудо благодати Божией, в образе о. Иоанна являемое и производившее неизгладимое впечатление на всех участников — особенно на тех, кто имел счастье присутствовать в алтаре, а тем более сослужить о. Иоанну. Неумолкающая проповедь — не только в форме обычных поучений на литургии, непременно говоримых о. Иоанном и неукоснительно потрясавших слушателей не только содержанием, в простоте своей приближавшимся к проповеди евангельской, но и духовной силой, буквально обжигавшей душу верующих и выжигавшей неверие и сомнение у колеблющихся: так звучали в устах о. Иоанна слова Спасителя, так иногда веще звучало его собственное слово. Торжество евхаристической трапезы, каждодневно многотысячной и заключаемой умилительным совместным "потреблением" Святых Даров в алтаре всеми сослужащими, а порою и иными из присутствующих в алтаре, особо к тому о. Иоанном призванными — в новых формах возрожденные "агапы" первохристианские — сколь величественные в своей массовости, пронизываемой духовными очами о. Иоанна: не допускал он к чаше к тому не готовых, не с чистым сердцем подходящих! И, наконец — чудеса, море, океан чудес, и непосредственно совершаемых, и заочно, по молитве на молебне, по молитве за проскомидией, по молитве в любой час, вызванной чьим то зовом молитвенным из далёких пространств.