предыдущая глава оглавлениe следующая глава
Священство в понимании св. Григория Богослова
Часть 2
О, если бы то была борьба за истину! "Я желал бы и сам быть в числе подвизающихся и ненавидимых за истину, даже похвалюсь, что действительно принадлежу к их числу. Ибо похвальная брань лучше мира, разлучающего с Богом. Посему и Дух вооружает кроткого воина (Иоиль 3:11) как способного вести хорошо войну". Но ныне спорят за милости, а прикрывают это верою, делаясь позором во всякое время и во всякой вещи, услаждая нечестивых зрелищем христиан поругаемых. "Ужели подвизающийся за Христа не по Христову угодит тем Ему (2 Кор 10:4), ратоборствуя за Него недозволенным образом?" Не боится он внешней брани, восстающего на Церкви зверя (Юлиана), хотя бы грозил он огнём, мечём, зверями и пр. "На всё есть у меня одно врачевание, один путь к победе, и это — (похвалюсь во Христе) смерть за Христа". Но где мудрость, благодать, которая вооружит на брань против козней лукавого на поприще священства? "Признаюсь, что я немощен для такой борьбы, а потому и повернулся спиной, скрыл лицо в бегстве. От полноты огорчения возжелал я сидеть в уединении и молчать, зная, что время лукавого…" А борьба внутренняя! "Пока не побеждена мною, по возможности, персть (плоть), пока не очищен ум, пока далеко не превосхожу других близостью к Богу, не безопасным признаю принять на себя попечение о душах и посредничество между Богом и людьми, что составляет также долг иерея".
Нужно быть Моисеем, чтобы безнаказанно приближаться к Богу! А сколько ещё примеров даёт Ветхий Завет! А Новый! На уста св. Григория приходят бесчисленные изречения из Библии, изображающие, каким должен быть человек, чтобы он мог стать "почётным членом тела Христова".
Вот — оправдания бегства! Что же заставило пренебречь ими? Помимо сердечного взаимного расположения, прежде всего — седины отца и матери, обет помощи им данный, нарушение которого устрашило Григория так, что он презрел само любомудрие. Он счел лучшим быть честно побеждённым, чем одержать победу со вредом и незаконно. Но была и ещё причина: вспомнил он о прор. Ионе! Тот бежал — неужели не понимая всю тщетность замысла? Нет, бегство его было жестом скорби в предвидении того, что благодать переходит к язычникам. Всё одно. Он прекословил Богу: не решается на это Григорий. Долго находился он между двумя страхами, и победил страх оказаться непокорным. Посему повторяет он слова своего Владыки, призываемого как овцу на заклание (Ис.53:7): "Не воспротивился, не отступил назад" (Ис. 50:5). "Видишь благую покорность — возврати благословение" — обращается он к отцу.
***
Во многих других местах возвращается св. Григорий к изображению пастырства. Примечательно слово, по рукоположении его в епископы, сказанное им отцу в присутствии Василия Великого. "Снова на мне помазание и Дух, и опять хожу плача и сетуя" (Пс. 34:14) — так начинается оно. Помазанность Духом так страшна, что радость смешивается с ужасом. И тут уступает он принуждению и ищет руководства у отца, прося научить " при кротости строгому обращению, при производстве дел веселости и спокойствию", просить указаний "кого пасти палицей", и кого пасти свирелью, когда выводить на пастбища, и когда сзывать с пастбищ, как вести брань с волками, и как не вести брани с пастырями, когда обезумели пастыри сделались бессмысленными (Иер. 10:21) — как не стать худым пастырем, который самого себя пасёт, а не овец. Не раз слышим мы и в других словах, как снова и снова лишь принуждением возвращается Григорий из любезного сердцу его безмолвия, с беспрепятственной возможностью беседовать с самим собой и Духом. Но тот же Дух требует обращения к деятельности пастырской — и подчиняется Григорий: начинает искать пользу для себя в пользе других, приводя к Богу людей. Целая и благоустроенная Церковь не предпочтительнее ли одного человека!
Поскольку же становится он в связь личную с паствой, новые чувства берут верх, и уже иные ноты звучат в его слове. Так например, было по возвращении в Константинополь после Максимовой попытки занять престол его. Горит он желанием скорее соединиться с паствой — в уверенности, что и она горит тем же желанием. "Смотрите, какова вера: и за себя уверяю, и за вас ручаюсь". Хоть и претит ему город, "но не хватает терпения жить более в разлуке". Теперь обратное! Удалился он по принуждению, а возвращается не только по доброй воле и охотно, но и "ноги сами шли". "Подлинно, один день составляет целую человеческую жизнь для тех, кто страдает любовью". Пастух скорбит об овце, птичка горюет о гнезде, один свирелью зовет заблудшую овцу и радуется об одной больше, чем обо всем стаде, а другая летит к гнезду и обнимает птенцов крыльями. "Какая же привязанность должна быть у доброго пастыря к словесным овцам, за которых он подвергался уже опасности, так как и сие усугубляет любовь". А кончает он слово замечательным изображением любомудрого во Христе человека, то есть такого, в котором Дух всецело господствует, позволяя преодолевать всё внешнее и мирское, живя о Господе. Ничто не имеет над ним власти: всё он перенесёт! Будут хулить — утешится, будут клеветать — станет молится, ударять в десницу — подставить бы и третью, если бы была, будут ругаться — то терпел и Христос. Всё примет с Богом. "Сколько бы ни были многочисленны его страдания, всё еще многого не достаёт: уксуса, желчи, тернового венца, тростникового скипетра, багряницы, креста, гвоздей, распинаемых разбойников, мимо ходящих и хулящих". Вот тот идеал, который стоит перед ним, ибо всю мудрость видит в одном: бояться Бога. Потому бесстрашно возвращается он, всё попечение возлагая на Бога в Троице сущего, желая лишь Ею озариться совершеннее и чище.
***
Поучительно истолкование св. Григорием того, как надлежит пользоваться словом — этим мощным орудием воздействия на пасомых, которых надо вести не принуждением, а убеждением, если желать их спасения. Мера, добрый порядок — вот общий закон: " никто не будет ни мудр более надлежащего, ни законнее закона, ни блистательнее света, ни правильнее правила, ни выше заповеди". Господь установил пастырство — начальствующих, но и тут установил разность — первое апостолов, второе пророков, третье пастырей и учителей. Какая задача последних? Мера в пользовании и просвещении. Мера во всём! И не все должны быть учителями и толкователями. "Говорить о Боге — великое дело, но гораздо больше — очищать себя для Бога, потому что "в лукавую душу не войдет премудрость" (Прем. 1:4). "Учить дело великое, но учиться дело безопасное. Для чего представляешь себя пастырем, если ты овца?" Если ты о Христе муж — вещай Божию премудрость, а если ты младенец? "Говори, когда имеешь нечто лучшее молчания, но люби безмолвие, где молчание лучше слова". Чем выше предмет, тем сильнее опасность: на что полагаться? На ум, на слово, на слух? Постигать умом трудно, изобразить словом невозможно, найти очищенный слух — всего труднее! Смиренномудр не тот, кто говорит мало, при немногих и редко, но тот, кто скромно говорит о Боге, кто знает, что сказать, о чём помолчать. Стыдно, если кто скромен в одежде и пищи, показывает смирение мозолями на коленях и всякими знаками подвига и унижения, а касательно учения о Боге являет себя самовластным и самоуправным. Неужели молчать о Боге? — спросит кто-нибудь горячий. Нет: если есть в тебе слово разума, отвечай. А если нет, связав язык, разреши слух (слушай). Скорость твоя только да простирается до исповедания Веры, если это потребуется от тебя, а в том, что дальше, будь медлен. Для спасения не нужно изощрений красноречия мудрости "близко к тебе слово, в устах твоих и в сердце твоем" (Рим. 10:6-8). "Исповедуй Иисуса Христа и веруй, что Он воскрешён из мёртвых и ты спасешься". Страшись касаться предметов высших, истощая своё честолюбие на предметах безопасных. Строг будь к себе, но в сознании своего стремления высокоумствовать, особенно будь снисходителен к другим: ты ученик Христа, кроткого! Потерпи действительное или кажущееся тебе зловонье брата своего — ты, который помазан миром духовным. Грех не яд ехидны, не смерть: уврачуй брата. Так зовёт всех св. Григорий к приближению к Богу делами, жизнью, приготовляясь к созерцанию о Христе. Своё отношение к слову, столь мудро-осторожное, св. Григорий обрисовал обстоятельно и в своей стихотворной автобиографии. Своим "законом обучения" считает он "не признавать единственным путём к благочестию легко приобретаемого зловредного празднословия, не метать таинственных учений без всякой пощады на зрелищах, на пирах…не метать языком, который предварительно не очищен от мерзких речей, не метать слуху, который осквернён и чужд Христа". Доказывать благочестие стремился он исполнением заповедей, доброделанием, молитвой, подвигами обуздания плоти, очищением чувств. Ибо много путей спасения…Не один путь слова и беден был бы Бог, если бы вера доступна была одним мудрым. Не надо быть "любителем многословия": говори, но со страхом, говори, но не всегда, не обо всем, не всякому и не везде; знай, кому, сколько, где и как говорить. Нужно умно говорить и умно слушать, а иногда избегать и того и другого, пользуясь "правдивым мерилом — страхом". И в своём прощальном слове этому "благоразумию в слове" отводит он опять высокое место. Нужно воинствовать за Христа, но как? "Воинствование своё за Христа доказывать тем, что сражаемся, подражая Христу, Который мирен, кроток и не понёс на Себе наши немощи; не заключаем мира во вред учения истины, уступая что-нибудь ради славы именоваться снисходительными (мы не уловляем добра худыми средствами), и блюдём мир, сражаясь законно, не выступая из своих пределов Духа. Так об этом разумею, и вменяю это в закон всем строителям душ и раздаятелям слова: ни строгостью не ожесточать, ни потворством не надмевать, но соблюдать благоразумие в слове, и ни в том, ни в другом не преступать меры". Каким должен быть пастырь пред алтарём, рисует нам Григорий Василия Великого, каким он показался правителю: "море народа, а в алтаре и близ него не столько человеческое, сколько ангельское благолепие, и впереди всех в прямом положении стоял Василий, каким в слове Божием описывается Саул (1 Цар. 7:10), не восклоняющийся ни телом, ни взором, ни мыслью (как будто в храме не произошло ничего нового), но пригвождённый (скажу так) к Богу и престолу, а окружающие его стояли в каком то страхе и благоговении", так, что сам Царь пришёл в изнеможение. Идеального пастыря изобразил Григорий и в образе Афанасия Великого: "Высок делами, столько смирен сердцем, в добродетели ни кому недоступен, а в обращении всякому весьма благоприступен, кроток, не гневлив, сострадателен, приятен в беседе, ещё приятнее по нраву, ангелоподобен наружностью, ещё ангелоподобнее сердцем; когда делал выговор, был он спокоен, когда хвалил — назидателен. Он ни одного из своих качеств не портил не уместностью: у него выговоры были отеческие и похвалы, приличные начальнику; и мягкость не составляла слабости, и строгость жестокости, напротив того, первая представлялась снисходительностью, последняя благоразумием, а та и другая — любомудрием. Ему не много нужно было слов, потому что для наставления других достаточно было жизни его; ему редко нужен был жезл, потому что достаточно было слова, и ещё реже нужно было употреблять сечение, потому что достаточно было жезла, поражающего слегка".
Кончил свои дни Григорий в уединении. "Прости кафедра — эта завидная и опасная высота". Как много говорят эти прощальные слова!