предыдущая глава оглавлениe следующая глава
Священство в понимании св. Григория Богослова
Часть 1
Св. Иоанн Златоуст человек воли идеала. Св. Григорий Богослов человек чувства и созерцания. Нежная душа его вскормлена была, в устремлении к небу, возвышенно-благочестивой матерью его, Ноною, и земная жизнь его не имела для него притягательной силы. Неожиданно он был поставлен перед перспективой стать священником, в помощь отцу: он не нашел силы сопротивляться, но, уже получив благодать священства, — бежал, чтобы одумавшись, вернуться и тут поведать, и мотивы своего бегства, и основания своего возвращения. С той простотой, которая обусловлена его орлиным духовным взором, раскрывает он перед отцом своим и его паствою, и себя, и своё понимание пастырства, в некоторых отношениях ещё более проникновенное, чем "шесть слов" св. Иоанна.
"Я побеждён, и признаю над собой победу. "Покорись Господу и надейся на Него" (Пс. 36:7) — так начинает он своё знаменитое слово. Не хочет он быть ни для кого соблазном, и, отложив стыд, представляет истину. Поступок его — осмысленное действие, и хочет он, чтобы так его и поняли те, к кому он обращается.
Понимает он, что должны быть начальствующие в Церкви, как и во всяком теле: пастыри и учители — это, как душа в теле, или ум в душе! И потому одинаково противно порядку, как всем желать начальствования, так и никому не принимать его. А потом — кем бы тогда совершалось таинственное и горе, возводящее Богослужение? Понимает он всё это. Что же, стыдился он сана, захотел большего? Нет, конечно! В чём же дело? Поражен он, был, прежде всего, неожиданностью — не собрался с мыслями, а потому преступил скромность. Но были и причины более глубокие. Прежде всего — привязанность к благу безмолвия и уединения: как отказаться от такого состояния духа, когда, "отрешившись от плоти и мира… беседуя с самим собою и Богом", можно "жить превыше видимого и носить в себе божественные образы, всегда чистые и несмешанные с земными" и тем "пожинать упованием блага будущего века"? Те, кто сами объяты такой любовью — те поймут его! Но было ещё и другое. Поборов нерешительность, дерзает он о том поведать: стыдно стало ему стать в ряд с теми, кто "неумытыми руками", и "нечистыми душами" касаются святыни; быть среди тех, кто начальствует будучи скудны благочестием и жалки в своём блеске. И, наконец, ещё последняя есть причина, главнейшая: пастырство, какая это ответственная и трудная вещь! Просто пасти волов или овец — даёт он тут же идиллическую и даже грубоватую картину такого пастырства. Но начальствовать над людьми? Зная, что " не так быстро разливается в воздухе вредное испарение, производящее заразу", как подчинённые принимают в себя пороки начальства? Зная, что даже если сам не покрыт ты струпами, то достаточно ли ты чист, чтобы учить других добродетели? А ведь приходится, пастырствуя над людьми, порядок утверждать убеждением, ибо "всё, что делается не добровольно, кроме того, что оно насильственно и не похвально, ещё и не прочно". Пасти стадо надо "не принужденно, но охотно" (1 Петр.5:2). Но, допустим, ты непорочен. Мало и этого". Ибо править человеком, самым хитрым и изменчивым животным, по моему мнению, действительно есть искусство из искусств и наука из наук". Тут не над телом надо трудиться, как врачу, а над душою, которая, уготованная для горнего, — сопряжена, однако с худшим! Почему? Две причины тому: 1) Горнее для человека не дар, а заслуга, подвиг, награда; а, затем, 2) душа своё худшее сама должна возвести горе, являясь для тела тем, чем Бог для души! Но это худое сопротивляется. Тело, лечимое врачом — в его владении. А душа — бежит от врачевания. "Мы храбры против самих себя и искусны ко вреду нашего здравия. То рабски складываем грех… то извиняем в себе грехи, то принимаем меры, чтобы не слышать голоса спасающих или опекающих нас и не пользоваться мудростями врачевания, то явно не стыдимся греха. … А к тому же ещё врач души должен проникнуть к "потаённому сердца человека" (1 Петр. 3:11), и там — встретиться с врагом, который, стремясь погубить нас, "орудием против нас употребляет нас же самих". И, наконец — цель врачевания! О ней говорить страшно, так велика она: окрылить душу, извести её из мира и предать Богу: "того, кто принадлежит к горнему чину, соделать богом и причастником горнего блаженства". И тут возникает величественная пирамида все возвышающихся утверждений, воспроизводящая историю мира! Всё домостроительство спасения человека встаёт перед нами. Для сего Бог приблизился к плоти через посредство души, и т.д. — до прихода Христа. " Для сего — рождение и Дева, для сего — ясли и Вифлеем…" и т.д. Для сего изгоняются демоны, исцеляются болезни…. Для сего — древо за древо, и руки — за руки; мужественно распростёртые за руку, невоздержно простертую: руки пригвождённые за руку своевольную" и т.д. "Сего-то врачевания служители и сотрудники — все мы, председательствующие перед другими…" Вот каково врачевание священника! А для чего трудятся врачи? Чтобы больше дней прожил на земле человек, которому, может быть, лучше было бы умереть, чем служить пороку! Да и вообще, разрешиться от жизни — разве не первое благо для человека здравомыслящего! "Но нам, когда мы в опасности утратить спасение души, души блаженной и бессмертной, которая будет вечно или наказываема за порочность, или прославляема за добродетель, — какой предстоит подвиг, и какие нужны сведения, чтобы хорошо и других уврачевать и самим уврачеваться, чтобы исправить образ жизни и персть (прах) покорить духу?" Ведь всем нужно разное! Мужчина и женщина, старость и юность, нищета и богатство, больные и здоровые, мудрые и невежды и т.д. И дальше: супруги и безбрачные, пустынножители и мирские, счастливцы и неудачники, занятые и праздные и т.д. и т.п. Все различные, и всем нужно разное врачевание. "Одних назидает слово, другие исправляются примером. Для иных нужен бич, а для других — узда, ибо одни ленивы и трудно подвижны к добру, и таких нужно возбуждать ударами слова, другие сверх меры горячи духом и неудержимы в стремлениях, подобно молодым и сильным коням, бегущим дальше цели, и таких может исправить обуздывающее и сдерживающее слово. Для одних полезна похвала, а для других укоризна, но та и другая — во время; кроме того, без времени и без основания, они вредят. Одних исправляет увещание, других выговор, и последний — или по всенародном обличении или при тайном вразумлении… Иногда нужно гневаться, не гневаясь, оказывать презрение, не презирая, терять надежду, не отчаиваясь. Сколько сего требует свойство каждого; одних следует врачевать кротостью, смирением и соучастием в их лучших о себе надеждах. Одних полезно побеждать, от других часто полезнее быть самому побежденным; и хвалить или осуждать должно — у иного достаток и могущество, а у иного нищету и расстройство дел. Ибо наше врачевание не таково, каковы добродетель и порок, из которых первая всегда и для всех всего лучше и полезнее, а последний всего хуже и вреднее; у нас одно и тоже, например — строгость и кротость, а равно и прочее, мною исчисленное, не всегда даже для одних и тех же оказывается или самым спасительным, или опасным. "Хождение по канату" уподобляет св. Григорий дело пастырского врачевания: малейшее нарушение равновесия — и грех возникает и для себя и для пасомого. Как трудно не уклониться ни право ни на лево! (Пр. 4:27).
А способ врачевания? Не главнейший ли — слово? Каждому "раздавать в свое время меру хлеба" (Лк. 12:42) слова! Во время сказать всё, что идет во спасение — вплоть до таинственно-благодатного учения о начальной, царственной и блаженной Троице! А если ещё приходится слово обращать и к целому обществу, которое можно уподобить многострунному органу, требующему неодинаковых ударений! Тут трудность особая. Опасность идет с трёх сторон, т.е. от мысли, от слова и от слуха. "Ибо если ум непросвещён, или слово слабо, или слух не очищен, и потому не вмещает слова, от одной из этих причин так же, как от всех, необходимо хромает истина". Это — общие трудности, а, в отдельности, каждый чем-то отвращен от истины. Он готов отказаться от всего — только не от своих мыслей. Одни "разглашают клевету, говорят свысока" (Пс. 72:8), другие, бросаясь на всякое учение, как свиньи попирают бисер истины, иные готовы слушать всякое учение, а потом, нагруженные и подавленные, отвращаются от всякого здравого учения и осмеивают и презирают саму веру нашу. В итоге легче вновь начертать истину в душе нетронутой, чем по старым письменам начертать слово благочестия: для этого нужно стереть старые, чтобы написать лучшие.
И все это обилие трудностей обнимается уподоблением общества многовидному и многообразному зверю, составленному из многих — и каждого надо отдельно соблюсти и с ним управиться. Разнородное живое существо — тело Церкви, и с каждым нравом и умом пастырь должен найти приличествующее обращение: младенцам надо молоко, а иные требуют уже "мудрость же мы проповедуем между совершенными" (1 Кор. 2:6). Это не значит приспособляться и потакать. Сильно говорит об этом св. Григорий: "Мы неспособны корчмествовать (торговать) словом истины и мешать вино с водою, т.е. учение, веселящее сердце человеческое, с учением пошлым, дешевым, влачимым по земле, пропадающим и текущим понапрасну". Это всё поняв и посоветовавшись с самим собою, и предпочёл он — учиться, а не браться учить, уподобляясь людям неразумным и дерзким. Вспоминает он древнее еврейское правило: не всякому возрасту дозволять читать всякую книгу Писания. А как ныне легко начинают "учить". Пляске и игре на свирели сами учатся, а мудрости? Стоит разве только захотеть, чтобы стать мудрым? "Мало в них мудрости даже на то, чтобы сознать своё невежество". И такие берутся за учение: если какой недуг, то сей именно достоин слёз и рыданий. Уврачевать сей недуг может разве Петр или Павел. Тут перед духовным взором св. Григория встаёт с особенной яркостью образ Павла — и любовно воспроизводит он его облик, как пастыря доброго.
Не о внешних его подвигах говорит св. Григорий, а об его попечительности и сердоболии, а главное — о разнообразии способов врачевания, в сочетании строгости с человеколюбием, так что ни кротостью он не расслабляет, ни суровостью не ожесточает. То отлучает, то утверждает любовью, то плачет, то веселится, то напоет молоком, то касается тайн, то снисходит, то ведёт с собой на высоту, то угрожает палицей, то объемлется духом кротости, то возносится с высокими, то смиряется со смиренными. Иногда — меньший из Апостолов, и иногда обещает представить доказательство. Что в нём глаголет Христос… "Ибо ищет не собственной пользы, но пользы чад, которых родил во Христе благовествованием, — такова цель и всякого духовного начальства — во всём презирать своё для пользы других". Таков Павел, таков всякий, подобный ему духом. Но кто способен стать таким! Ужасом объят св. Григорий, когда он разворачивает список предостережений и угроз, которыми наполнен Завет Ветхий… Но для чего, обрывает он себя, повторять ветхозаветное, когда есть правила новые — какие требования предъявляются для епископов и пресвитеров! Какие, ещё раньше, законы дал ученикам Иисус, посылая их на проповедь: небесным должен быть благовестник! А те укоры, которые обращал Господь к книжникам и фарисеям! "Такие мысли не оставляют меня день и ночь, сушат во мне мозг, истощают плоть, лишают бодрости, не позволяют ходить с поднятыми высоко взорами". Не о начальстве думать, а о том, как бы самому очиститься: умудриться, а потом умудрять; стать светом, а потом просвещать; освятиться, а потом освящать...
"Когда же сиё будет?" — скажут некоторые. "На это какой дать вам ответ, преименитые?" — спрашивает риторически св. Григорий. И даёт знаменитый ответ: "В таком деле и глубокая старость — не долговременная отсрочка. Ибо седина с благоразумием — лучше неопытной юности, рассудительная медлительность — неосмотрительной поспешности, кратковременное царствование — продолжительного мучительства, подобно как малая доля драгоценности предпочтительнее обладания многим, не имеющим цены и прочности, небольшое количество золота — многих талантов свинца, малый свет — великой тьмы". " Знаю, чьи мы служители, где сами поставлены и куда готовим других. Знаю величие Божие, и человеческую немощь, а вместе и силу. "Небо высоко, земля же глубока (Пр. 25:3). И кто из низложенных грехов взойдёт на небо?" Это сделало меня смиренным, восклицает он. Бог и Небо — предмет наших желаний и исканий. Соответственно достоин должен быть и невестоводитель, уневещивающий души. "И боюсь, чтобы связав мне руки и ноги, не извергли меня из брачного чертога…" "Хотя…" И тут открывает св. Григорий тайну! Принесён он в дар Богу по материнскому обету. И сам он, уже добровольно, отдал себя Богу — отдал всё: имение, знатность, здоровье, дар слова. Всему предпочёл он Христа — и стал учиться умерять гнев, обуздывать язык, уцеломудривать око, укрощать чрево, попирать земную славу. "И в этом (безрассудно говорить, однако же пусть будет сказано) стал я не хуже, может быть, многих". Но разве достаточно он себя очистил, чтобы править другими? Особенно в то страшное время, когда, кажется, изгнан из сердца всякий страх, когда благочестие выражается в том лишь, что осуждается нечестие других, когда ловят грехи других не для того, чтобы оплакивать их, а чтобы пересудить и язвы других взять в оправдание своих собственных! Так и миряне и священники: какие люди, такой и жрец (Ос. 4:9).