предыдущая глава оглавлениe следующая глава
Центральное место пастыря. Пастырь и народ
Часть 2
Люди, далеко отстоящие от народного быта, обыкновенно думают, что в религии народа, в его усердии к святыням мало мысли, мало сознания, что его религия есть не более, как обряд, внешность. Внешность, обряд! Да, когда в храме Божием, в часы важнейших священнодействий, перед великой святыней, видим людей, у которых на лицах не просвечивает никакой мысли... Но какие это люди, из каких рядов народа? Кажется, более всего не из простых. Да не об этих людях, не об этом народе у нас теперь речь. Вот в этих неразвитых толщах, которые особенно некоторые дни во множестве стекаются в наш город, вникните в побуждения, заставляющие их оставлять свои домы, хозяйства и семейства, и с черствым куском хлеба, под зноем или дождем, идти сюда; вступите с ними в серьезные беседы, вслушайтесь в их вздохи, жалобы и мольбы: сколько живого сознания, сколько серьезной мысли и жизни внутренней, душевной жизни найдете у них... Благодарение Богу, что еще горит на Руси этот священный огонь, освящающий душу народа, что еще не угашен он ветром вольнодумства, волнующего умы нашего времени, не подавлен искусственным усложнением современной жизни. Сколько при помощи этого огня можно сделать истинного добра народу в его просвещении, нравственности, в быту общественном; но зато, как и беречь его надобно обществу и правительству, как осторожно обращаться с ним, чтобы не дать ему ложного направления под видом усиления, или подбрасывая в душу народа всякий хлам идей и стремлений, не разжечь этого огня до бурного пламени; и тогда его сила из мирной и успокаивающей народ, сделается страшно разрушительной для всего противного вере народной".
Церковный вития середины прошлого столетия был настолько уверен в непоколебимости церковно-народной стихии, что предостерегал уклоняющихся от православной церковности, видя для них страшную опасность: гнев народный способен обрушиться на них, если слишком обнаженной, активной, в народ проникающей станет антицерковная образованность! "Просвещению" истинному, хранимому народом и окормляемому духовно здоровым священством, противопоставляет он "просвещение" ложное, характерное для высших классов общества, которое, конечно, тоже втягивает в себя и священство, оказывая на него воздействие губительное. Возникала вокруг личности священника именно та борьба, о которой так выразительно говорил отец Иоанн Восторгов: борьба за душу священника, в каковой борьбе, в сущности, решалась судьба одновременно и русского церковного народа. Под этим углом зрения поучительно всмотреться в тот процесс борьбы, который изображает митр. Антоний, в бытность его южнорусским архиереем. Обращаясь к посланиям и наставлениям митрополита Антония, в бытность его архиепископом на Волыни, мы как бы присутствуем при картине окончательного крушения былого жизненного уклада и возникновения совершенно новой обстановки, в которой начинает протекать деятельность пастыря.
1902 годом начинается архипастырская деятельность Владыки. Вступая в общение с паствой, Владыка сразу раздвинул перспективу этой деятельности. "Было время в нашей стране, когда духовная жизнь народа или жизнь Церкви Христовой была для наших предков делом общим и самым первым, когда все, не входившее в эту церковную жизнь, представлялось народу малоценным и ничтожным, когда в церковной жизни одинаково участвовали все люди, а не "духовенство" только, ибо тогда и слова этого "духовенство" не существовало, а был только церковный народ российский, делившийся на епархии и приходы, конечно, руководимые избранными из среды народной пастырями, но состоявшие из всеобщего сознательно и деятельно участвовавшего в духовной жизни всенародного, всесословного братства, такого братства, в коем все члены его от Царя и Царицы и до последнего крестьянина землепашца и старушки нищей считали себя каждый, прежде всего христианином, сыном Вселенской Церкви, а уже потом сыном своей земли, области, сословия и т.д." Теперь не то. В простом народе сохранилось благочестие, но для образованного общества пастырь не является больше выразителем высшего и всеобъемлющего начала жизни, но "специалистом известной условной отрасли жизни, к которой люди обращаются по мере желания или во время семейных горестей и радостей". Надо ли унывать? Нет! Сохранилось и в этом обществе "стремление быть добрым", если иностранцы изумлялись, как люди XVII века цари и бояре, интересовались не политикой, а богословием и подвижничеством, то и теперь отмечают они поражающее их устремление к вопросам нравственным. Надо направить в правильное русло это устремление. А для этого иереям надо "самим усовершенствоваться в уразумении учения и жизни церковной, как единого пути добродетели, а наипаче усовершенствоваться еще и в том, чтобы в себе отражать лучи божественной правды и в делах своих обнаружить силу Христовой благодати".
Внезапно — страшное предостережение! Крестьянские беспорядки! И что тут открывается? В послании к духовенству Владыка отмечает разительную очевидность ослабления связи пастырей с паствой: не знали пастыри того, что готовилось около них! Внезапно для них разразилась страшная бунтарская буря. Надо восстанавливать былую связь. И раньше это было для священника нередко особым заданием, после окончания им специальной духовной школы, почти неизбежно отчуждавшей его от народа. Но тогда сама жизнь учила: сила земли. Теперь священник избалован приманками жизни и утратил понимание, вкус радости аскетического подвига: требуется от него добровольный подвиг. Выбор стоит перед священником: служение делу духовного возрождения Святой Руси, или буржуазный быт священника-чиновника "внутренне чуждого и своему жребию, и окружающему его народу". Совершается уже сейчас этот добровольный подвиг. Жуткую картину рисует Владыка — семьи пожилого священника, вернувшегося на стезю Святой Руси, но окруженного плевелами, им же посеянными. Он — над тарелкой постной пищи (Великий Пост!), а рядом сыновья, студент и офицер, за мясом с папиросой, музыка дочери, актрисы-любительницы тут же. Поздние слезы старика падают на неначатую пищу. Светскость и Православие! Беда, если священник пренебрежительно относится к благочестию народа и прельщается мишурой культуры, он уподобляется австралийскому дикарю, меняющему драгоценные камни на стекляшки. И взывает Владыка к возврату, к истовому, уставному благочестию, к соединению под сенью его с народом.
Тут же послание о церковно-приходских школах. Наблюдаются случаи передачи зданий, предназначенных для этих школ — министерским школам. Крестьяне участвуют в этом, не понимая, — потом жалуются: самого дорогого, церковного пения и славянского чтения там, в этих министерских школах, нет! А пастырь? Он беспечно меняет высокую ответственность руководителя приходской школы на безответственные занятия законоучителя, платного, в светской школе. Подмена грозная по своим последствиям. "Истинно народная школа русская должна быть отраслью жизни церковной, должна научить крестьянского ребенка, прежде всего тому, чтобы ясно понимать, что поют и читают в церкви и самому участвовать в пении церковном. А ведь это — целое богословское и нравственное образование". "Пусть святой храм всегда оглашается детским пением и чтением, пусть родители их плачут не от скорби об их пороках впоследствии, но пусть плачут теперь от умиления, слыша их голос во святом храме, куда они входят с благоговейным страхом. "О чем ты плачешь сегодня всю вечерню, добрая женщина"? — "А то мой Опанас читае кахфизьму".
Возвращается к этому Владыка и позже, в 1910 г. Грозны теперь его слова. Немалое дело — покушение на школу. Не так нуждались мы в ней 30 лет назад, когда крестьянский быт еще стоял твердо. Но теперь, если не сохранить ее, то через новые 30 лет — бежать придется пастырям от своей духовной семьи, скитаться и нищенствовать среди озверелого народа. И не одни они будут изгнанниками: "изгнан будет Христос".
Соблазны — об них часто ведет Владыка речь. Соблазн от сектантов, которые видимостью благочестия покупают доверие простецов и восстанавливают их против пастырей. Соблазнов от латинян, которых беспощадно обличает Владыка, раскрывая глубину и разносторонность их еретического учения и обряда. Предостерегает он грозно против каких-либо форм молитвенного общения с ними, против смешанных браков.
Наступает революция (первая). Большое принципиальное послание шлет Владыка духовенству. Целая программа тут, в основе которой все то же сближение с народом. Но теперь уже новая задача ставится: народу глаза надо открыть на обладаемое им богатство — истинное просвещение, с которым и борется революция. Это сокровище веры должно стать предметом общей заботы и сознательного укрепления. "Если воспитаете свою паству в таких понятиях, то не страшны будут ей и Церкви непрошенные просветители". Вера постоит за себя, "она даст и силу, и мужество, и мудрость своим последователям даже при самых лютых бедах, — если их начнут снова мучить за веру".
Особое внимание Владыки привлекает некая новая тенденция народа: овладеть приходом, даже храмом, его суммами, оттеснив батюшку! Обрушивается Владыка на такие явления, в частности, на приговоры об уменьшении платы за требы. Грех то! Проклятие он шлет тем, кто пытается отделить народ от священников: то конец был бы Святой Руси! Прогневляют Бога те, кто кричат, что Церковь — "наша", что и церковная казна — "наша": Церковь не прихожанам принадлежит, а Богу, и заведует ею приставленный Богом причт. Особо взывает он к тому, чтобы сохранялось уважение к пастырю: "Не возвышайте голоса своего с грубостью, когда беседуете со священником, когда говорите в церкви или церковном погосте, со страхом и вниманием обдумывайте здесь свои слова, предстоя пред лицом Божиим".
Перед лицом всего этого страшного "нового", Владыка зовет духовенство к сплочению и с народом верным, и между собою, — но уже в новой перспективе. Не видит больше Владыка целостного церковного быта всенародного. Напротив, мужественно свидетельствует Владыка: "Итак, отцы и братие, мы одиноки! Даже многие из детей ваших, согласно Христову пророчеству, восстали на дело ваше и на вас (Лк. 12:53)... Паства ваша, пока она была вне развращающего влияния среды, была добрым стадом Христовым: блажен тот пастырь, который в ней найдет себе нравственную опору в борьбе с врагами веры. Но это удается не многим". И что же говорит теперь Владыка? "Слава Богу, если вы терпите вражду от мира... ненависть мира нас не унижает, но возвышает... будем вместе друзьями Христовыми и общим предметом ненависти от мира". Не надо и пытаться сближаться с "врагами": держаться надо друг друга, Церкви и вечного спасения.
Новая установка сознания!
***
Новая ли? Не древняя ли, напротив того? Не возвращение ли то к чему-то давно забытому — первохристианскому?
В чем новизна? Ведь в основе своей все тем же остается русское православное сознание — христианским: в существе христианского сознания изменения быть не может. То — Крест. То — радость о Господе в деле служения Ему. То — убежденное предпочтение всяким выгодам и успехам мирским, смиренного, дающего истинный смысл жизни самоотдания Церкви, пусть с перебоями совершается оно, пусть иногда перед самым концом жизни оно совершается. То — готовность понимать скорби, как знамение Божия Промысла, принимать их как спасительное "посещение Божие", пусть и это совершается порою через силу. То — исполненность сердца сознанием церковного "мы", в котором — пусть опять-таки с натурой, с прямым, порою, насилием над собою, — но неизменно стираются самые отчетливые раздельные грани. То — поприще жизни, Церковью освящаемое в каждом ответственном моменте обыденного ее течения, а особенными заботами Церкви покрываемое в завершительном отрезке, при переходе в иной мир. Все это, естественно и необходимо, в теснейшей близости совершается к священнику, с его благодатной помощью; все это вне его участия просто непредставимо.
Вот к чему сводилось христианство в условиях его цветения у нас в России под покровом Богом благословенной власти. Но и в этом благополучии в любой момент каждому в упор мог быть поставлен — в той ли, в другой ли форме — вопрос: узким путем готов ли ты идти? Или выбираешь путь широкий? И вставала необходимость исповедничества, которое, пусть в формах и прикрытых, но способно было превращаться и в мученичество. Не только как чисто индивидуальное, иногда для мира незаметное, потаенное явление то существовало. Общая беда посещала весь народ или отдельные его большие группы. Наша история вся проникнута этими общими бедами, в которых очищалась душа народная. Но то было неизменно — общая беда. В этой общности была благодатная, утешительная, бодрящая сила: церковное "мы" являло себя тут в полной мере — и это, опять-таки, неизменно протекало в теснейшей, более тесной, чем когда-либо, связи со священником.
Самое имя христианина таким образом обновлялось в своей истинной сущности. Ведь св. Кирилл Иерусалимский это имя возводил к следующему пророчеству Исайи: "рабов Своих назовет иным именем, которым кто будет благословлять себя на земле, будет благословен Богом истины" (Ис. 65:15-16). Подобная работа была сущностью всей жизни нашего отечества, содержанием всей его истории, смыслом самого существования каждого русского в отдельности и всех вместе.
Стало это меняться в имперском периоде нашей жизни. Мог проницательный и чуткий епископ Игнатий Брянчанинов в середине XIX века говорить с полным к тому основанием:
"Не будем унывать, не будем стремиться к блестящим подвигам, превышающим наши силы: примем с благоговением смиренный подвиг, очень соответствующий немощи нашей, подаваемый как бы рукой Божией. Совершим этот подвиг с верностью святой Истине — и среди мира, шумною, бесчисленною толпою стремящегося по широкому пространному пути своевольного рационализма, пройдем к Богу по стезе узкой послушания Церкви и святым отцам. Не многие идут по этой стезе? Что до того! Сказал Спаситель: "Не бойся, малое стадо" (Лк. 12:32; Мф. 7:13-14).
Было это лишь видоизменение все того же, еще живого, порядка христианского бытия — благодатного, покрытого милостью Божией, охраненного в своей благодатности и продолжающего являть то христианское "мы", которое определяло общую установку русского сознания. И вдруг — отхлынул народ из Церкви. Отнял Господь от России Свою хранящую Десницу — и новая возникла установка сознания. "Мы" стало не церковно-христианским, и антихристианским. Не стало Удерживающего. Темные силы получили власть господствующую. Истинное христианское "мы" ощутило себя гонимым. Обыденностью для "последних" христиан становилось то, что воспринималось епископом Игнатием, как самочинный "блестящий подвиг, превышающий наши силы", против которого считал себя вправе наш современный отец Церкви предостерегать христиан. В этой, такой иной, установке христианского сознания, иным — не столь центральным — становилось и положение священника... Об этом мы поговорим несколько дальше, а сейчас надо еще остановиться на одном промежуточном явлении.