предыдущая глава оглавлениe следующая глава
Законоучительство
Часть 1
Рассмотрим теперь поподробнее основоположный вид современного учительства — подготовку к восприятию слова Божия подрастающего поколения, введение его в ограду Церкви, назидание и научение его. Здесь мы становимся лицом к лицу с больной стороной — не только современности нашей, а и прошлого нашего, которое измеряется многими десятилетиями еще до революции. И не об одном только школьном законоучительстве должна тут идти речь, а о той общей отчужденности от Церкви, которая темной силой издавна ложилась на русскую семью и лишала детей благодати изначального приобщения к жизни Церкви. Об этом с свойственной ему силой мысли и слова говорил однажды, в неделю Ваий, архиеп. Никанор три четверти века тому назад.
"Церковь желает, чтобы мы славили Бога, как дети... А современная мудрость не желает уже того, чтоб сами дети ведали и славили Бога... Говорят: учить детей религии рано, — они мало развиты. Говорят: учить детей бесплодно — не поймут. Говорят: учить детей вере даже несправедливо, — это значит, насиловать их совесть; когда вырастут, тогда и облюбят веру, какую признают для себя годной, которую тогда и усвоят себе сознательно. Говорят: учить детей вере даже вредно, — это может помешать их светлому здоровому физическому развитию... говорят и многое другое, а делают еще больше. От этого посмотрите, — носят ли в известных кругах детей в церковь? Часто ли носят? А в старые годы носили. Последите, водят ли детей 3-4-5 лет в церковь? Часто ли водят? А в прежние годы водили и часто. Приучают ли детей к религиозным упражнениям, молитвам, постам, многие ли приучают? В старые годы приучали, приучали все. Объясняют ли веру дома с первых годов возраста? Многие ли объясняют? В старые годы, хоть немного, но многие объясняли. Учат ли первой мудрости по старозаветным благочестивым букварям, по часословам и псалтырям? Все это свирепо изгоняется. Дальше посмотрите. Многие ли гимназистки теперь посещают храм Божий? Я видел, в одном городе — 11 мая все заведения народного просвещения собираются в собор и наполняют его совершенно, а в прочие дни — где же бывали эти дети, когда собор наполнялся не детьми, как и прочие немногие церкви, а домовых церквей при заведениях не было? Видел, как начальство вело в церковь в высокоторжественные царские дни до 500 воспитанников, а приводило до 30-50, которые во время службы также разбегались, как и прежние 470. Знал заведение, в котором церковь была и залом собрания: по утрам там знаменитый иерарх (Иннокентий) литургии читал и поучал, а вечером был там же бал и танцевали... Знал заведение, в котором в зале собрания пристроен был буквально только алтарь, в этой зале была кафедра, канделябры с сальными свечами, тут обыкновенно собирались, беседовали, смеялись, курили, и т.д. Знаем мы заведения, при которых есть прекрасные церкви (университетские), но никто из учащихся почти никогда в них не бывает. Знаем мы множество школ, в которых употребление древнеотеческих славянских азбук, часословов и псалтирей немыслимо, в которых детям для первоначального чтения дают книжицы только светского и по местам наипустейшего содержания, по той простой причине, что в дитяти нужно — говорят — развивать сознание, нужно, чтобы дитя понимало, что читает, чему его учат, а древнеотеческие буквари, а часословы, а псалтири будто бы непонятны.
Но это, — продолжает архиеп. Никанор,- предубеждение. Кто говорит, что псалтири и часословы для детей непонятны, что дети не понимают веры, тот говорит против опыта или не имеет опыта. Нет, дети, начиная с двух-трех-четырех лет и выше, начиная вообще с минут пробуждения человеческого сознания, постигают веру, постигают всею цельностью своего духа, цельностью чутья умственного, нравственного, эстетического, постигают так поэтически глубоко, как неспособны понимать люди созревшие или перезревшие. Все, что я скажу, буду говорить на основании опыта. Доступно сознанию и сердцу ребенка двух-трех лет, что Бог живет на небе, дает хлеб и все хорошее; что нужно молиться Ему, поутру и вечером, стоя благоговейно перед иконою, сложив руки на груди. Дитя 3-4 лет может в уединенной комнате без подсказа, без свидетелей, останавливаться перед иконою с трогательным умилением и понимать, что вот это — распятый Христос, а вот по сторонам Матерь и апостол плачут, а вот — воин с копьем, которым воины прокололи Христа, а вот — гвозди, а то вот — терновый венец, а там солнце лик свой потаило, а то петух стоит, который ночью, когда воины мучили Христа, кричал; а то бичи, которыми били Христа и т.д. И что-то поверх этих понятий родится в детской головке. Ужели пятилетнее дитя, держа старинный букварь в руках, не постигает сердцем, что такое: "Боже, буди милостив мне грешному", "Буди благочестив и уповай на Бога"? Ужели, держа в руках часослов, не постигнет, что значит: "Ослаби, остави, прости, Боже, вся прегрешения моя"? Боже! Какие идеи рождала эта псалтирь своим ладанным запахом, своею старою кожаной оберткою, даже тем воском церковных свечек, каким она была закапана; этот Давид в венце, бряцающий в гусли, этот Моисей с рогами-лучами света, жезлом пресекающий морские волны, по которым проходят евреи? В какую глубину светлых райских идей погружал этот дедовский молитвенник, и там, при молитвах на сон грядущим, изображение, как Иосиф с Никодимом в сумерки вечером кладут Христа на смертный сон во гроб, а Матерь Божия и мироносицы над Ним плачут? Сколько несказанной радости навевала эта пасхальная книжица, переплетенная в белый пергамент, со своими ярко-красными заглавными буквами, и этот освещенный лучами Лик Христа, встающего из гроба с победным знаменем в руках? Или Христос при песне: "Возбранный Воеводо и Господи, ада победителю...", со знаменем победы в руке, ногою попирающий змия, а другою рукою извлекающий Адама из пасти ада? Дитя 2-3 летнее понимало и поймет сердцем, что вот это верба, с вербою дети встречали Христа, верба старым подает здоровье, а малым — разум. Дитя, которое носили на руках прикладываться к Плащанице, постигало сердцем, что это лежит Христос Спаситель, что целовать нужно натощак, ничего не вкусивши. И так ребенку было горько и стыдно, что он вкусил, буквально только раз вкусил хлеба, в Великую Пятницу поутру! Так ему и не дали поцеловать Плащаницу до утра Великой Субботы. Ужели дитя 3-4 летнее не постигнет сердцем, — нет, постигнет отлично, — что вот это красное яйцо — это "Христос воскрес из мертвых"? Пока еще не зная грамоты, дети в церкви в день Пасхи пели за старшими с добрым навыком — "Христос воскресе" — и пол пасхальной службы наизусть. Теперь я отлично понимаю, что значит "Воскресения день, просветимся людие"; но когда чувствую то, что пою, то плачу от горя, а в детстве я не понимал цельной картины, заключающейся в этой песне с догматическим и историческим ее основанием, но пел ее, причем легкие буквально бились о стенки груди от восторга. Семилетний возраст на исповеди не понимал вопроса духовника: "Каешься ли ты? Говори: каюсь!" — но отлично понимал, что значит грешить, и что грешить грешно, и Бог за грехи наказывает, и духовник не похвалит. Сколько способно сказать сердцу мальчика то обстоятельство, что старая бабушка, стоя с внуком-причастником в саду, глядя на сельскую Церковь, читала правило ко причащению! Сколько способны сказать сердцу юных причастников-молитвенников слова матери "молитесь, дети: "Сердце чисто созижди во мне, Боже! Не отвержи мене от лица Твоего и Духа Твоего Святаго не отыми от мене". "Говорят: дитя не понимает религии. Наоборот, оно-то и понимает. Возрастные понимают, но не постигают религию. А дети постигают... Где теперь вы, эти сладкие ощущения? Эти бесценные детские воспоминания? Эти восторженные или умиленные состояния детского духа, которые одни дают идею райского наслаждения в небе и вечности?
Теперь образованные родители не ведут, не несут детей в Церковь даже в такие знаменательные дни, как нынешний, в этот преимущественно детский праздник... Видел я хороших родителей, которые в светлую пасхальную ночь очень озабочены были тем, чтобы семилетняя дочка, возбужденная праздничными впечатлениями и не желавшая ложиться спать, непременно в свою пору заснула, чтобы назавтра была здорова. Назавтра, в часов девять утра, после обедни, конечно, ее заботливо нарядили и вывели сказать главе семейства: Христос воскресе! А на нашей памяти бывало, что дети в Пасху спят на помосте церковном. Недавно видел я толпы детей в Церкви в светлую пасхальную ночь, конечно, не далее 10 часов; дети сами сидели на полу; видно, души их рвались к радости воскресения; но с углублением ночи, родители и няньки увели их всех, и на пасхальной утрени я не видал уже ни одного дитяти. Думалось: Боже! Как бессердечны, как тупы, как безжалостны к детям эти родители! Каких радостей лишают они своих детей...
В учебных заведениях мы приставляем религию к юношеству в школьных вопросах и ответах, которыми сообщаются отрывочные, мертвые понятия, или же в школьных исторических рассказах, выглаженных до того, что в них выглажен, кажется, самый дух, или же в поверхностных объяснениях, которые не столько способны согреть сердце, сколько расшатать сомнениями ум. Дисциплина же церковная в жизни юношества разрушена и не поддерживается. Крестное знамение — труд, и не легкий, едва ли даже не вызывающий краску стыда на лице. Стояние, прислуживание в церкви — одолжение церкви. Говение — уступка закону, самопожертвование. Посты, встать на утреню в Великую Субботу, на торжественно-пасхальную литургию в первый светлый день? Ну уж, просим извинить".
Что могло противопоставить этой темной силе, само по себе, одно только законоучительство? "В древности, — говорил в другом месте тот же архиеп. Никанор, — особенно в первые века по основании Христовой Церкви, христианство всем своим строем, всем своим напором, богопросвещенной проповедью, чудесами, обилием всяких явных дарований благодати Божией, величием подвигов святых Божиих, внедряло во всех непреложное убеждение в истине того, что преподается в христианстве и в лживости всего, что проповедуется вне христианства и несогласно с ним. Тогда всякому, приступающему к Церкви или родившемуся в ней, достаточно было для заложения в ней первой распланировки христианского обучения, разъяснить и изучить катехизическим методом истины, включенные в Символ Веры и заповеди закона Божия. Все дальнейшее развитие готового незыблемого незыблемого христианского убеждения в каждом верующем восполнялось церковною проповедью, доверчивым чтением душеспасительных книг, церковным богослужением и всем строем и духом церковного общества. Тогда всякий верующий приступал к катехизации с готовым, во-первых, и незыблемым, во-вторых, убеждением, которое и рождалось в незыблемо-верном христианском обществе, да и в него же и возвращалось и им же незыблемо всегда поддерживалось... То ли теперь? Где мы теперь это можем найти и увидеть? Разве только в сельской глуши, куда не проникли еще новые веяния неверия, ересей и расколов, куда не проник еще разгром всей христианской дисциплины, всего жизненного христианского обихода"... В такой атмосфере что можно целительного ждать, когда "вот в стенах учебного заведения зазвучит голос законоучителя, одинокий и чуждый для души мертвой или умирающей, для замороженной или уже пылающей адским огнем злобы к вере, зазвучит, как ничего не говорящий отчужденному сердцу колокол на церковной колокольне, как "медный голос Православия", по выражению одного антихристова слуги и предтечи, зазвучит болезненным диссонансом".
Почтенный архипастырь советует законоучителям не ограничиваться катехизическим разъяснением, а в низших классах обращаться к источнику христианства "к обширному, никак не отрывчатому, чтению Евангелия", а равно к чтению отрывков Ветхого Завета и писаний апостольских. "По опыту знаю, — свидетельствовал он, — что такое чтение с некоторым благоговейным, но никак не дробным гомилетическим разъяснением, действует на детскую душу необычайно благотворно, согревая и просветляя, возвышая и расширяя, умиляя и услаждая, увлекая и утверждая на камени веры". В старших классах он советовал придавать преподаванию апологетический и духовно-нравственный характер. Ясно видел ученейший наш богослов, что вопрос идет о насаждении веры в душах, увлекаемых потоком неверия к страшным рубежам. "Все мы ждем пришествия чего-то, — увы! — не радостного, а чего-то грозного, чего-то страшного. И не бежим от него, а наоборот идем... навстречу. В томительном ожидании надвигающейся грозы кто однако же дремлет, а кто и совсем заснули, и мудрые, и неразумные... А вдруг грянет вопль: се грядет... и из бездны мрака изникнет апокалиптический зверь. Чего не дай Боже и увидеть! Здесь-то благопотребны терпение и вера святых".
Архиеп. Никанор рисует нам по преимуществу интеллигенцию и среднюю школу. Но в том же плане встает перед нами проблема и самого элементарного образования: борьба с Церковью шла и здесь. С церковно-приходской школой вела борьбу школа светская, в которую вкладывался огромный идеалистический порыв русского образованного общества, но которая с Церковью оставалась лишь формально связанной. Просвещение несло с собою тьму. Это понимали духоносные отцы. Вот, например, как писал оптинский старец Макарий по поводу освобождения крестьян. В нем он видел "Отеческий промысел Божий, умилосердившийся над нами". Однако тягостные сомнения тут же охватывали его прозорливое сознание. "Но, — спрашивал он, — что будет со свободными и как воспользуются они свободою? Это еще нам неизвестно. Вы правильно рассуждаете, что может быть то и то. Но вот что неизвестно: какой принесет плод эта грамотность, вводимая в простонародье. Мы теперь уже видим в казенных поселянах, которые научились грамоте: побудет кто из них писцом и окажется неспособным, или по какому-либо случаю лишится места — то он уж не пахарь, и отец не имеет надежды на подпору своей старости. На это возражают: если все будут грамотны, то этого не может быть. Ну хорошо, они научатся грамоте: а что будут читать? Повыпустят книг: "Смех" и "Пустозвон" и подобных. Какое они могут иметь влияние на нравственность? Что будет тогда, — увидим, да будет воля Господня на всех". Другой раз писал он решительнее: "Сердце обливается кровью, при рассуждении нашем о нашем отечестве любезном, России нашей матушке: куда она мчится, чего ищет, чего ожидает? Просвещение возвышается, но мнимое, оно обманывает себя в своей надежде, юное поколение питается не млеком учения святой нашей Православной Церкви, а каким-то иноземным, мутным, ядовитым, заражается духом; и долго ли это продлится? Конечно, в судьбах промысла Божия написано то, чему должно быть, но от нас сокрыто по неизреченной Его премудрости. А кажется, настает то время по предречению отеческому: "Спасаяй да спасет свою душу".
Готова была порою и Церковь, устами своих лучших представителей, с энтузиазмом встречать новые веяния гражданственности. Так еп. Иоанн Смоленский, на новый 1859 год восклицал: "Прииде час, прииде час России. Она стремится к возрождению... Прииде час. Может ли не сочувствовать этому времени Церковь? О, Церковь должна и готова тысячу раз повторять удар этого часа во все колокола, чтобы огласить все концы и углы России, чтобы пробудить все чувства русской души и во имя христианской истины и любви призвать всех сынов Отечества к участию и содействию в общем, великом деле возрождения". Знаменитый вития церковный готов был видеть зарю новой жизни и для самой Церкви: "Сама Церковь в собственных недрах страдает скорбями рождения, чувствуя слишком сильно потребность дать новую жизнь своим чадам духовным". Но видел вития и опасность переходного времени России: "Если ты, верно, не сознаешь, в чем именно зло, из которого ты должна возродиться, и где добро, в котором должна обновиться: твое заблуждение страшно. Под внешним видом возрождения... ты можешь войти в ложную жизнь". И зовет вития новую Россию к доверию к Церкви, к ее служителям: "не отвращайся от нас с недоверием и горечью, мы не враждебные духи, мы слуги Вышняго, обязанные говорить тебе правду, внушать добро и помогать твоему нравственному преуспеянию...". Здесь уже некое пророческое послушание начинает ощущать в себе вития. Так от первоначального восторга переходит он скоро к пафосу обличения. "О, как тяжек долг служителя Бога. Зачем правда делается в устах наших таким жестоким оружием? Зачем слово наше делается только словом нещадного обличения, жестокого укора и неумолимого суда? Такова правда... И с какой грустью в душе несет служитель Бога слово судное к народу и сколько раз с замиранием сердца, в раздумье, он готов остановиться и, едва открывая уста, хотел бы закрыть их! Но внутренний огонь воспламеняет дух: вышний голос взывает "иди и возгласи" (Иер. 1:17; 2:1) — и мы должен забывать о себе, идти и говорить".
В высокой степени знаменателен ход мысли еп. Иоанна. Иллюзией и самообманом оборачивается ощущение того, будто и Церковь участвует в общественном обновлении, охватившем Россию. Тогда надо было бы признать, что и организм Церкви требует в своем существе некоего обновления! Церковь могла только исповедовать слово Истины ею уже до конца, до пределов возможности земной, обретенное, а потому слово ее силой вещей и оборачивалось обличением, поскольку обновление общественное все больше обнаруживало свой антихристианский лик. В этом, — увы, — было самое существо этого обновления! Отсюда и возникла вся трудность и ответственность церковного просвещения. Оно возвышалось и крепло — нельзя достаточно оценить огромный процесс, в этом отношении достигнутый на протяжении XIX века в России. Силой вещей, однако, это просвещение, даже в недрах самой Церкви, в большей или меньшей степени отравляется духом недобрым, духом "обновления", "модернизма". Этот дух с течением времени все сильнее сказывался и на пастырском составе. По всему фронту жизни нарастала борьба между, с одной стороны, хранением исконной церковной Истины и тех форм жизни и культуры, которые этой Истиной были одухотворены, с одной стороны, и, с другой стороны, "обновлением" жизни под знаком новых начал, открыто или прикрыто этой Истине противостоящих. Все больше и больше жизнь проникалась этими новыми началами.