предыдущая глава оглавлениe следующая глава
Священство в изображении св. Иоанна Златоуста
Часть 1
Держит пастыря, помогает ему устоять на должной высоте крепкий церковный быт. Великая то сила. Но раз утрачен он, разрушен, едва ли нужно сосредотачивать все усилия на то, чтобы восстанавливать отдельные его проявления, или даже "реставрировать" его в целом. Нужно гораздо больше для действительной такой "реставрации": необходимо возвращение к тому истинному духу Православия, которым первоначально создан, был этот быт. Поэтому в наше время, пусть важно и нужно проникновение в тайны душевного настроения пастыря, связанного непосредственно с особенностями переживаемой эпохи; пусть важно и нужно вникать в смысл отдельных проявлений пастырского служения; превыше всего стоит, однако, другая задача. Понять, уяснить и утвердить прочно содержание своего сознания, сделать то вечное, что составляет благодатную природу пастырства и что нашло своё выражение в особо поучительных памятниках Церкви. Вот почему, мы считаем целесообразным предварить систематическое изложение предмета кратким изложением некоторых подобных памятников — и в первую очередь познакомить готовящихся к подвигу священства со знаменитыми словами о священстве св. Иоанна Златоуста.
Воспитанник своей матери Анфусы (рано овдовевшей и собственными стараниями, воспитавшей сына), Иоанн должен был прислушаться к её мольбам и не оставлять мира, пока она не отойдет к Господу. Не мог он не отдать некоторой дани и увлечению светом, начав карьеру адвоката. Но церковная и подвижническая настроенность его не угасала. Выразилась она, в частности, в тесной дружбе с неким Василием, отдавшегося Церкви. Их обоих, как ревностных христиан, задумали, застав врасплох, убедить принять священство. Узнав об этом, Иоанн скрылся, не предупредив Василия, который оказался вставшим на новый путь — отдельно от Иоанна. Глубока была обида его. Когда возвратился Иоанн, произошла встреча. Иоанн должен был объяснить свой поступок. Это объяснение и превратилось в "Шесть слов о священстве", в котором одновременно с раскрытием мотивов своего поступка Иоанн развернул общую картину пастырского служения — силы неподражаемой. Отвлечёмся, по возможности от личного элемента, вложенного в эти "слова", кратко воспроизведём содержание этой картины. Что лежит в основе пастырства? Любовь! "Петр, любишь ли Меня?"— спрашивает Господь, — не для того, чтобы узнать это, а чтобы научить нас, как Он заботиться о спасении стада, ибо в ответ на утверждение Петра говорит ему: "Паси овец Моих". Не требует Он, чтобы Петр кого-то превосходил в подвигах и в милосердии, нет, одно поручает Он ему: "Паси овец Моих". Всё остальное могут делать и другие и мужского и женского пола, но там, где стоит задача спасения людей, там нужны такие люди, которые настолько могут быть выше остальных, насколько пастырь выше своего стада. Но гораздо труднее задача пастыря людей! Тут не защита от внешнего ущерба и от внешней опасности. Послушай блаженного Павла: "Наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духовом злобы поднебесных" (Еф.6:12). Вот одно войско, нападающее на человеческое стадо: есть и другие страсти нашей плоти, также обстоятельно перечисленные ап. Павлом. Но разве полно исчисление это? А к тому же у овец язвы явны, а у людей? "Кто из человеков знает, что в человеке, кроме духа человеческого, живущего в нем?" (1 Кор. 2:11). Как трудно лечить болезнь потаённую! Но главное ещё не то: овцу лечат, употребляя над ней силу, христианам же запрещается насилием исправлять впадающих во грехи! Внешняя власть — дело не Церкви, а если бы даже дана она была ей, бесполезна она ей в этом отношении, ибо Бог награждает только тех, кто доброй волей воздерживаются от пороков. Какое же искусство нужно пастырю! А как осторожно нужно применять врачевание. Например, публичное посрамление греха — оно может погубить душу, ибо душа, приведенная в стыд принуждением, может впасть в нечувствительность, в бесстыдство. Ни силой, ни страхом нельзя вести человека к истине, а только убеждением.
Так трудна задача пастырства, что, поставив выполнение её в зависимость от силы любви к Христу, надо подумать: не оскорбишь ли Любимого, если примешь на себя бремя пастырства? Ведь надо быть готовым на что? Душу свою положить за други своя! И отказывающего нельзя заподозрить в пренебрежении к достоинству пастырства: не заподозрить же кто в этом чувстве того, кто "пренебрёг" бы званием Ангела! А между тем пастырь по заданию должен быть таким чистым, точно он стоял бы на небесах! Представим перед нашими духовными очами Илью, низводящего огонь на предлежащие жертвы: это дивно и исполнено ужаса. "Теперь перейди отсюда к совершаемому ныне, и ты увидишь не только дивное, но и превосходящее всякий ужас. Предстоит священник, низводя не огонь, но Святого Духа... Или ты не знаешь, что души человеческие никогда не могли бы перенести огня этой жертвы, но все совершенно погибли бы, если бы не было великой помощи Божественной благодати?" Имеет священник власть, которая не дана и ангелам: не им дано вязать и разрешать грехи: "что священники совершают на земле, то Бог довершает на небе, и мнение рабов утверждает Владыка... Они возведены на такую ступень власти, как бы уже переселились на небеса... Если кто не родится от воды и Духа, не может войти в царствие Божие (Ин. 3:5), и не ядущий плоти Господа и не пиющий крови Его лишается вечной жизни (6:53), а всё это совершается ни кем иным, как только священными этими руками, т.е. руками священников, то, как без посредства их можно будет, кому избежать геенского огня, или получить уготованные венцы?"
Священники больше, чем отцы плотские, настолько жизнь будущая выше настоящей. И как же не убояться священства? Если бы кто поручил несведущему переплыть море то, ведя корабль, наполненный гребцами и дорогими товарами — не бежал ли бы он в страхе? А душу священника обуревают волны гораздо большие, чем морские, а скала, хотя бы тщеславия, опаснее скалы Сирен; и страшнее чудовищ, чем те, кого измыслил баснописец: гнев, уныние, зависть, клевета, осуждение и т.д. И как многие из священников являются жертвами их! "Это самое едва не случилось со мной, если бы Бог скоро не избавил меня от этих опасностей, охраняя свою церковь и щадя мою душу".
Но разве не возникает здесь противоречия с ап. Павлом, который говорит: "Кто епископства желает, доброго дела желает" (1 Тим. 3:1)? Бедственно желание не, самого дела, а первенства и власти! Его надо изгонять из души. Готовым надо быть не бояться низвержения, сохраняя свободу, и если кто пострадает, будучи добрым христианским мужем, тот венец примет. А если чувствуешь в себе недоброе желание, полное страстных помыслов — как же не бежать?
Есть и ещё причина: "Священник должен быть бодрствующим и осмотрительным, и иметь множество глаз со всех сторон, как живущий не для себя одного, а для множества людей. А я небрежен и слаб, и едва могу заботиться о собственном спасении". Нужно душевное мужество. Легко претерпевать внешние подвиги, "пренебрегая яствами, напитками и мягким ложем". Не в этом дело. "Если предстоятель не изнуряет себя голодом и не ходит босыми ногами, это нисколько не вредит церковному обществу, а свирепый гнев причиняет великие несчастья, как самому преданному этой страсти, так и ближним". В частной жизни не обнаруживаются дурные стороны характера, а в положении священника он должен быть огражден как бы адамантовым оружием, чтобы не нашлось открытого места для удара. Для священства должны быть избираемы такие души, какими по благодати Божией оказались некогда тела отроков в пещи вавилонской! А самый страшный огонь — зависть: Если он есть, найдет он "солому", не тщетны ли тогда все достоинства священника! А угождение людям: их он сделает друзьями, но будет иметь врагом своим — Бога! "Важным и негордым, суровым и благостным, властным и общительным, беспристрастным и услужливым, смиренным и не раболепным, строгим и кротким" — вот каким должен быть священник, чтобы "удобно противостоять всем препятствиям".
А сколько попечений и забот лежит на нём! Девственницы — на его заботе, и тут "тем более страха, чем сокровище драгоценнее" — и пусть не говорит никто, что ответственность здесь лежит не на священнике. Судебные дела, посещение благотворительных учреждений, отдельных лиц. " Не только больные, но и здоровые желают посещений его". "Но что говорю о защите и посещениях? За один разговор свой он подвергается множеству нареканий... его судят и за взгляд... тон голоса, и положение лица, и меру смеха". "И если в многолюдном собрании он обращает глаза во время разговора не во все стороны, то также считают обидою для себя". "Кто же, не имея великого мужества, может действовать так, чтобы совершенно не подвергаться суждениям столь многих обвинителей, или, подвергшись — оправдаться? Как легко от неправых обвинений возникает уныние или возгорается гнев!
"А что сказать о тех скорбях, которые пастыри чувствуют тогда, когда должно отлучить кого-нибудь от церковного общества? И, о если бы это бедствие ограничивалось только скорбью! Но здесь предстоит и не малая беда. Опасно, чтобы наказанный сверх меры не потерпел того, что сказано блаженным Павлом: "Дабы он не был поглощен чрезмерной печалью" (2 Кор. 2:7). Если мы, помышляя об отчете за собственные прегрешения, трепещем, не надеясь избежать вечного огня, то, какое мучительное ожидание должно быть у того, кто будет отвечать за столь многих? "Ведь, что говорит ап. Павел: "Повинуйтесь наставникам вашим и будьте покорны: ибо они неусыпно пекутся о душах ваших, как обязанные дать отчет" (Евр. 13:17). Разве мал ужас такой угрозы?
Вот совокупность аргументов и соображений, которые привел Иоанн Василию, чтобы убедить его окончательно в том, что "не по гордости и честолюбию, но единственно устрашаясь за себя и представив трудность дела" уклонился он.
Не убежден Василий! Если бы Иоанн сам домогался священства — так то было бы: тут "все сделано другими". Лавина новая аргументов раздается в ответ. Ветхозаветные примеры доказывают иное: Саул! Да и простого рассуждения достаточно: "Получивший высокое достоинство, и потому считающий дозволенным для себя грешить, делает не что иное, как старается представить человеколюбие Божие причиною грехов своих, что говорить всегда свойственно людям нечестивым и беспечно ведущим жизнь свою". А Моисей? Как он отвращался власти, как, приняв, хотел освободиться от неё: освободило ли это его от наказания, когда он прогнал Бога. "Блаженного мужа, святого, пророка, дивного, кротчайшего из всех людей на земле" (Числ. 12:3), который беседовал с Богом, как друг (Исх. 23:11) и того не пощадил Господь". Принятие почестей от Бога усугубляет ответственность. Василий в трепете. Нет, успокаивает теперь его Иоанн: "есть защита". Немощным не должно браться, крепким — не делать ничего не достойного. Но немощный не должен идти, хотя бы тысячи его принуждали. Исследовать душу свою должен он — и потом только уступать. Может ли неуч взяться за постройку дома — по принуждению! Общая будет вина, но избирающие еще могут оправдаться неведением, а тот кто, зная себя, взялся за неосуществимое? Рассудительность нужна: по слову Господа, осмеяние ждет того, кто не рассчитав, начнет строить башню. А тут? Огонь неугасимый! Ведь что требуется от священника? Врачевать должен он души! Трудно врачевать тело человека, сколько средств и орудий у врача и как трудно применять их. А какой только один открыт способ врачевания души? Слово! "Вот орудие, вот пища, вот превосходное растворение воздуха! Это вместо огня, это вместо железа". Если слово не действует, все прочее напрасно. Пусть кто имеет силу совершать величайшие чудеса — и тогда не утратилась бы нужда в слове. А если, нет этой силы — как бороться с неприятелем который наступает со всех сторон, если не словом.
А, насколько труднее здесь оборона, чем на войне, в открытом поле! Представим лучше себе крепость: Для чего все стены, если в одном месте есть отверстие больше ворот! Прозорливость и благоразумие пастыря должны одновременно отражать всех врагов: что пользы, если борешься с одними, а от этого пользу извлекают другие враги? А распри ближних? Они для наставника, гораздо труднее, чем внешние нападения. И для всего этого не дано ничего другого, кроме, помощи слова.
Василий возражает: как же Павел не стыдиться признать себя невеждой в слове? Негодует Иоанн: такую силу имел Павел, что даже молчание его было сильнее и действеннее любого слова. Но, что именно имеет в виду Павел?! Ухищрения светского красноречия, ему не приемлемы. И что присовокупляет: невежда он словом — но не разумом. Нет у него того искусства слова, которое в ущерб разуму идёт. Приводит Иоанн ряд примеров, как разумно пользовался Павел своим словом — и до сих пор "его писания ограждают церкви по всей вселенной подобно стене, построенной из адаманта. И как часто и сильно поучает нас Павел о необходимости развивать способность слова. Конечно — дело не должно расходиться с ним. И Спаситель великим назвал того, кто сотворит и научит: если бы "творить" означало и "научить" — зачем прибавлено было бы второе слово? "Какая польза от многих подвигов, когда кто-нибудь после этих подвигов по великой неопытности своей впадёт в ересь, и отделится от тела церкви? Вот как важно уметь научить, будучи опытным, в спорах. А если он побежден будет в спорах, — какая беда для неопытных, какой соблазн, какая ответственность на виновника гибели столь многих" и опять возвращается Иоанн к основе своих рассуждений: разве гордостью можно счесть нежелание его стать виной гибели других?
К другому основному предмету переходит он: к трудности бесед с народом в больших собраниях. Входя в мельчайшие подробности, в разбор настроений толпы, рассматривает этот предмет Иоанн, свидетельствуя о том, как пастырь должен учитывать всю немощность, удобопреклонность к злу, все человеческие свойства аудитории, чтобы действительно уметь ей во спасение пользоваться публичным словом. Мужественность души должен при этом выработать в себе пастырь, а это достигается не иначе, как двумя способами: презрением похвал и силою слова, в себе постоянно развиваемой и позволяющей оказывать мощное воздействие на слушателей. Не упускает тут Иоанн, снова и снова, подчеркивать умение владеть и словом и слушателями — так сказать, умение владеть культурой и техникой публичного слова. Но главный упор: это внутреннее строение души. Помимо презрения похвал, нужно полное преодоление зависти и ненависти. И тут, опять таки, требует он внимательного отношения и к внешнему, чтобы не дать повода соблазнам. Нерассудителен народ — и надо пресекать ложные обвинения. Ничего не надо упускать из того, что может уничтожить недобрую славу, истребляя ложные подозрения. "Священник должен относиться к пасомым, как бы отец относился к своим малолетним детям; как от них мы не отворачиваемся, когда они оскорбляют, или ударяют, или плачут, или даже, когда они смеются и ласкаются к нам, не очень заботимся об этом, так и священники не должны возгордиться похвалами народа, ни огорчаться порицаниями, даже если они будут неосновательными". Трудно это, если вообще возможно! "Слышать себе похвалы и не радоваться, не знаю, случилось ли когда-нибудь кому-нибудь из людей". А нужно это! Сколько отсюда трудов и огорчений! Остановившись на вопросе о необходимости трудиться над силой слова, которая не природой даётся, а образованием, Иоанн снова переходит к внутреннему миру священника. Мужественно нужно переносить проявления вражды и несправедливости, но больше всего нужно приучаться презирать похвалы: если кто не разовьет в себе этой способности, тот и славы не добьётся и впадёт во множество грехов. Примерами иллюстрирует Иоанн переживания оратора, пришедшего в уныние неудачами, вызванными его собственной немощью в слове, и находящегося в постоянной войне со стоглавым зверем народной славы. Лучше бы ей и не зарождаться, так много соблазнов несёт она, так способна обременить душу смятением, унынием и множеством других страстей.